Дипломная работа: Перспективы сотрудничества в рамках БРИК (Бразилии, России, Индии и Китая)

Кроме того, отмечается, что разыгрывание Индией тибетской карты может являться своего рода ответом на заметное укрепление китайских позиций в Непале, традиционно считавшемся сферой влияния Индии. Премьер-министр Непала от Коммунистической партии Непала (маоистской) Прачанда (ушел в отставку в 2009г.), стремясь ослабить давнюю зависимость страны от внешнеполитического патроната Индии, вопреки традиции, совершил первый зарубежный визит не в Индию, а в Китай. В дальнейшем этот вектор был усилен большим числом других визитов и недвусмысленными практическими шагами. В частности, в Катманду были пресечены антикитайские демонстрации тибетских эмигрантов, а в столичном индуистском храме Шивы индийские священнослужители были насильственно заменены непальскими (в дальнейшем последнее решение было отменено).

Ситуация на восточном участке границы осложняется и многочисленными пограничными инцидентами, причем сообщения о многих из них впоследствии опровергаются как ложные. Несмотря на это, в июне 2009 г. власти Индии приняли решение об отправке на восточную границу в Аруначал-Прадеш дополнительных сил в количестве 25-30 тыс. чел. и эскадрильи истребителей Су-30 (18 самолетов), хотя особо отмечается, что это наращивание сил «не носит агрессивного характера».

Обстановка на другом – западном – участке китайско-индийской границы также далека от спокойной. Китай удерживает территорию Аксай Чин, через которую проходит стратегическое шоссе 219, соединяющее Тибет и Синьцзян. В 1963 г. союзником Китая – Пакистаном – китайской стороне была передана часть территории Кашмира, граничащая с Аксай Чином. В данном случае уже китайский суверенитет оспаривается Индией.

Вместо стандартных виз китайские власти выдают жителям индийской части Джамму и Кашмира отдельные листы, играющие такую же роль, что и в случае с Аруначал-Прадеш, – непризнание за Индией суверенитета над Кашмиром. Кроме того, подобная позиция дополнительно сближает Китай с Пакистаном.

Значимость Пакистана для КНР определяется созданием в провинции Белуджистан на берегу Аравийского моря портового города Гвадар, в возникновении которого важнейшую роль играл китайский капитал. Гвадар является не просто крупным инвестиционным проектом, поскольку китайская сторона планирует связать этот порт с территорией Синьцзяна железной дорогой, нефте- и газопроводом, что позволит повысить энергетическую безопасность уязвимых западных районов КНР и укрепить позиции Китая как участника торговли в ЦентральнойАзии.

Порт Гвадар, связанный по суше с Синьцзяном, позволяет сократить для следующих в Китай грузов (в первую очередь, углеводородов) морской путь в Индийском океане, где стратегические линии коммуникаций в случае потенциального конфликта могут быть легко перерезаны индийским или американским ВМФ. Кроме того, сырьевые грузы и товары, выгруженные в Гвадаре и пущенные в Китай уже по суше, избегают необходимости следовать через Малаккский пролив, где весьма высока угроза нападения пиратов.

Несмотря на нестабильность в Белуджистане и гибель там нескольких китайских инженеров, Китай намерен и впредь присутствовать в регионе, хотя из-за кризиса был, к примеру, заморожен проект строительства в Гвадаре нефтеперерабатывающего завода.

Китайское присутствие в Гвадаре вызывает озабоченность у Индии. Последняя военно-морская доктрина Индии (2004 г.) провозглашает создание мощного ВМФ и господство в Индийском океане важнейшей составляющей национальной безопасности и неотъемлемым условием повышения политического статуса Индии в мире, поэтому иностранная активность в данной акватории становится вызовом индийскому доминированию.

При этом китайские проекты в Индийском океане воспринимаются многими в Индии как составные части т.н. доктрины «нитки жемчуга», в соответствии с которой Китай должен опоясать Индию цепью военно-морских баз в Индийском океане, создать ей стратегический противовес в регионе и защитить свои интересы, связанные с транспортировкой грузов и другими экономическими сюжетами.

Наряду с Гвадаром компонентами доктрины «нитки жемчуга» считаются:

– проникновение китайцев на Шри-Ланку, где на юге острова при активном китайском участии (доля китайцев в финансировании строительства составляет порядка 85%) строится порт Хамбантота. Кроме того, в настоящее время позиции Китая на острове считаются более крепкими, поскольку, по некоторым данным, именно китайское оружие позволило властям Шри-Ланки нанести решающее поражение сепаратистам из организации «Тигры освобождения Тамил Элама» тогда как Индия отличалась на данном направлении куда как меньшей решительностью [30].

– интерес Китая к развитию порта Читтагонг в Бангладеш. Некоторыми наблюдателями отмечается, что правящие элиты Бангладеш были бы не прочь найти Индии контрбаланс в лице Китая.

– тесное взаимодействие Китая с Мьянмой. Помимо важнейших направлений этого сотрудничества – энергетического и военно-технического – китайский капитал участвует в развитии порта Кьяукпью, возможно, по сценарию Гвадара и Хамбантоты.

Все эти проекты носят коммерческий характер, однако многие в Индии считают, что они легко могут быть переориентированы и на выполнение военных задач (наиболее очевидной задачей здесь является военно-морская разведка), и Индия принимает ряд контрмер, призванных нейтрализовать гипотетическую китайскую стратегию блокады, что говорит о более чем серьезном отношении индийских властей к этой проблеме:

– проникновение Индии в порт Чабахар в Иранском Белуджистане, что в перспективе должно уравновесить китайское присутствие в Гвадаре. Кроме того, порт Чабахар способен стать конкурентом Гвадара в качестве ворот для торговли с ЦентральнойАзией;

– смена индийской стратегии в отношении Мьянмы, призванная повысить шансы повлиять на этого контрпартнера, традиционно считающегося безотказным союзником Китая. Если раньше Индия пыталась требовать от Мьянмы демократизации политической системы, то в настоящее время эта риторика явно уходит на второй план, поскольку она раздражает правящую хунту Мьянмы и, как следствие, препятствует развитию экономических и других полезных связей [36].

– создание станций слежения на Мадагаскаре и одном из островов, принадлежащих Маврикию. Эти станции слежения могут быть использованы как для слежения за пиратской активностью у берегов Сомали, так и за китайской активностью в Индийском океане, в том числе в порту Гвадар.

Таким образом, в данном случае просматривается классический алармистский сценарий, где Китай хотел бы добиться максимально выгодного для себя урегулирования сухопутной границы с Индией и обеспечить наибольшую безопасность своего «мягкого подбрюшья» в виде Тибета, тогда как Индия опасается, что Китай закрепится в ее «мягком подбрюшье» – Индийском океане.

Подобная ситуация опасна тем, что во многом искусственно подогреваемые взаимные подозрения могут стать своего рода самоисполняющимся пророчеством и виртуальным двигателем реального конфликта.

Снижению градуса напряженности в двусторонних отношениях не способствует и «война слов» в СМИ обеих стран (одним из самых скандальных эпизодов здесь стала публикация на сайте китайского Международного института стратегических исследований статьи о том, как КНР могла бы содействовать дезинтеграции Индии и превращению ее в группу мелких независимых государств).

Наблюдателями отмечается, что если в разжигании подобной истерии в Индии заинтересованы в первую очередь военные и околовоенные круги, которым напряженность сулит дополнительные доходы (в том числе и теневые) от новых крупных военных контрактов, то в случае с Китаем, где государство осуществляет жесткий контроль над информационным пространством, инициатива провокационных публикаций однозначно исходит от непосредственного руководства страны.

Напряженность между двумя странами присутствует и на уровне выше регионального. Китай не одобряет идею превращения Индии в постоянного члена Совета Безопасности ООН, что лишило бы его стратегического преимущества в виде права вето, и на саммите БРИК в Екатеринбурге в мае 2008 г. отказался поддержать предложение России о включении в текст итогового коммюнике слов поддержки намерения Индии и Бразилии получить место постоянных членов СБ ООН.

В ответ на визит Далай-ламы в Таванг в Пекин был приглашен один из лидеров кашмирских сепаратистов Мирвез Умар Фарук. В 2008 г. Китай попытался заблокировать возможность американо-индийского соглашения о мирном сотрудничестве в области атомной энергетики.

С другой стороны, Индия в свое время вызвала у Китая опасения, став участником программы сотрудничества с США, Японией, Австралией и Сингапуром, знаковым компонентом которой стали совместные учения военно-морских сил этих стран в 2007 г. В годы президентства Дж. Буша-младшего можно было услышать, что данное сотрудничество является своего рода партнерством демократий, призванным сдерживать экспансионистские аппетиты авторитарного Китая.

Вместе с тем, с приходом к власти в США Б. Обамы и углублением глобального экономического кризиса эта концепция резко утратила влияние, а озвученная Бушем идея стратегического американо-индийского партнерства (считалось, что и она имеет антикитайскую направленность) была в значительной степени размыта.

Это объясняется тем, что США в настоящее время не склонны обострять отношения с Китаем, который важен для преодоления последствий кризиса, а также с его союзником – Пакистаном, значимость которого как внешнеполитического партнера растет в связи с событиями в Афганистане.

Естественно, что отчетливый акцент на стратегическое партнерство с Индией мог бы повредить американо-китайским и американо-пакистанским отношениям, и в ходе азиатского турне Обама постарался избежать противопоставления Китая и Индии в качестве стратегических партнеров США. Как следствие, прозвучали в основном дежурные общие фразы о необходимости развивать отношения с обеими странами.

Наличие описанных выше противоречий опасно для сотрудничества стран БРИК, поскольку китайско-индийские трения выхолащивают саму идею борьбы БРИК за подлинно многополярный мир, официально рассматривающуюся как важный компонент четырехстороннего партнерства. Это связано с тем, что у членов БРИК обнаруживается весьма разное представление о многополярности.

Китай скорее склонен поддерживать идею многополярного мира, но однополярной Азии с собой во главе. Таким образом, в этом случае доктрина многополярности способна сыграть роль своего рода доктрины «открытых дверей» XXI века, призванной не столько обеспечить возникновение подлинно полицентрической конфигурации, сколько стать для страны, заметно укрепившей свои позиции в мире, но продолжающей ощущать дискриминацию со стороны «старых» грандов мировой политики (в первую очередь США), пропуском в условный «первый эшелон» и основанием для получения собственных сфер влияния.

Индия, которая, по наблюдениям, более склонна выступать и за многополярный мир, и за многополярную Азию [50] (об этом, в частности, говорит ее партнерство с Японией, в том числе и в сфере обороны [51]), также тяготеет к риторике сфер влияния там, где речь идет о Южной Азии и Индийском океане, воспринимаемых Индией как ее естественный «задний двор».

Без согласования позиций и выработки единого видения многополярности страны БРИК не смогут обеспечить на этом направлении скоординированных и результативных действий.

Для России китайско-индийские трения в конечном счете могут оказаться невыгодны необходимостью делать ненужный, но неизбежный внешнеполитический выбор. В случае разрастания конфликт двух крупнейших членов БРИК способен разрушить этот четырехсторонний формат сотрудничества, после чего России придется так или иначе встать на сторону одного из участников конфликта.

При этом позиция нейтралитета и посредничества представляется гораздо менее вероятной по сравнению со сценарием превращения России в союзника Китая (точные масштабы потенциального сотрудничества спрогнозировать сложно, хотя Россия однозначно будет избегать сюжетов, способных стать точкой не возврата в отношениях с Индией). Последний сценарий имеет больше шансов на осуществление в связи с географической близостью и более тесными экономическими связями России и Китая, которым Индия мало, что может противопоставить.

В период 1992–2008 годы Китай был безусловным лидером в закупках российских вооружений. Лишь иногда, например в 2003 году, пальму первенства у Китая отнимала Индия. За 15 лет на КНР пришлось 40–50 % всех российских военных поставок за рубеж. Можно сказать, что российская оборонная промышленность сохранилась, главным образом, если не исключительно, благодаря китайским и индийским закупкам, поскольку внутренний российский государственный оборонный заказ начал оказывать влияние на ситуацию в оборонном промышленном комплексе (ОПК) только где-то с 2004 года. Китай закупал российскую технику большими даже по мировым масштабам партиями. Например, с 1999 года КНР закупила 100 истребителей Су–30. Это были два транша по 38 Су–30МКК и 24 самолета Су–30МК2. Аналогичные по масштабам закупки совершают Израиль или Саудовская Аравия, приобретающая партию в 72 истребителя Typhoon. Еще один серьезный контракт – закупка Китаем у России четырех эсминцев. Кроме того, Китай приобретает у России крупные партии средств ПВО. К настоящему моменту он получил от России 12 дивизионов С–300, законтрактовано еще 16. Для сравнения: в лучшие советские времена в СССР на дежурстве стояло около 100 дивизионов таких систем.

В отличие от Индии, которая часто задает очень высокие технологические требования и идет на высокие технические риски, Китай довольно консервативен в военных закупках.

Например, Индия заказала истребители Су–30МКИ, хотя у российских военных нет опыта использования таких систем, потому что они разрабатывались исключительно под индийский заказ. Зато сейчас индийские ВВС в боевом использовании Су–30МКИ понимают гораздо больше российских коллег. Китай не идет на такие смелые эксперименты. Он предпочитает проверенные, серийные системы. Поначалу Китай закупал стандартный Су–27СК. В 1999 году, на втором этапе закупок, требования были повышены: стали закупаться Су–30МКК.

Аналогичным образом от покупок в Российской Федерации эсминцев проекта 956 китайцы перешли к кораблям проекта 956ЭМ. При этом характеристики и Су–30МКК, и эсминцев 956ЭМ, по сравнению с Су–27СК и 956Э, были повышены незначительно. Отчасти эта консервативность стала следствием позиции российского Минобороны в вопросе передачи Китаю технологий.

С 2004 года в китайско-российском военно-техническом сотрудничестве (ВТС) наступила пауза. Она связана с тем, что Китай прекратил закупки новых авиационных и морских боевых платформ, переключившись на закупки агрегатов, прежде всего, двигателей, модернизацию ранее закупленной техники, а также обеспечивающих систем, например, транспортных. Был подписан, например, контракт по самолетам Ил–76/78, но это не боевая система. При этом продолжались закупки больших партий С–300ПМУ–2. Кстати, КНР стала стартовым заказчиком этих систем. Сектор ПВО – единственный, где Народно-освободительная армия Китая (НОАК) идет на закупки новейших систем, которых нет на вооружении российской армии. Но в целом после 2004 года наступило некоторое насыщение китайского рынка: к этому моменту Китай закупил 280 истребителей, 4 эсминца, 12 подводных лодок, 28 дивизионов С–300, 27 ЗРС «Тор–М1». И сейчас весь этот объем «переваривается». Сейчас НОАК учится грамотно эксплуатировать и применять эту технику. С другой стороны, КНР все более настойчиво ставит вопрос о необходимости повышения технологического уровня предлагаемой Россией военно-технической продукции.

Консервативная военно-техническая стратегия Китая представляется весьма рациональной: закупив значительное число Су–27/30, ВВС НОАК модернизируют эти машины. Например, Су–27СК доводятся до уровня Су–27СКМ, то есть, фактически, до уровня Су–30 в одноместном варианте.

Пауза в российско-китайском военно-техническом сотрудничестве не может радовать Россию. Но, с другой стороны, сейчас китайские закупки уже не столь критичны для выживания российского оборонно-промышленного комплекса (ОПК), поскольку растет и внутренний государственный оборонный заказ (ГОЗ), появляются новые крупные импортеры, например, Алжир и Венесуэла. Но Россия все же должна приложить усилия для того, чтобы Китай возобновил закупки российской военной техники.

Если говорить о перспективах сотрудничества в ВТС, Россия, вероятно, должна предложить Китаю Су–35. Конечно, это может вызвать серьезные возражения со стороны российских военных, поэтому подобное решение должно приниматься на самом высоком политическом уровне. Но если Российская Федерация хочет сохранить свои позиции на китайском рынке, создать новую волну китайских закупок в сфере ВВС, то мы должны предложить Су–35. Необходимо преодолеть кризис с выполнением контракта по Ил–76, серьезно осложняющий ситуацию в российско-китайском военно-техническом сотрудничестве. Ташкентский завод не в состоянии выполнить заказ по контракту 2004 года. Правительство Российской Федерации выделило бюджетные средства, на которые производство этих самолетов будет налажено в Воронеже или Ульяновске. Есть основания надеяться, что эта проблема будет решена, но срок поставок в Китай изменится. Это тот случай, когда не было бы счастья, да несчастье помогло: благодаря кризису, есть шанс развернуть производство Ил–76 в России, фактически, возобновить его.

Что касается военно-морских платформ, России сложно что-либо предложить КНР в ближайшее время, потому что Китай добился значительного прогресса в области кораблестроения. Он строит в Даляне и Шанхае корабли очень интересных проектов класса «фрегат» и «эсминец». Но Россия еще довольно долго будет поставлять Китаю электронные системы и корабельные зенитно-ракетные комплексы: пока у КНР нет авианосного флота, все, что защищает их корабли от удара с воздуха, – это российские противовоздушные системы.

Однако большие перспективы для российско-китайского ВТС откроются, если Китай запустит свою авианосную программу, а тому есть много признаков. Тут без российских поставок КНР практически не обойтись, например поставок палубных истребителей: как тяжелых Су–33, так и легких МиГ–29К (корабельный). Россия имеет опыт эксплуатации авианосных кораблей. Есть у нас и летчики палубной авиации.

Так что Китаю не обойтись без российского участия при запуске своей программы авианосного флота. Альтернативой могло бы стать участие Евросоюза, но для этого ЕС должен снять эмбарго на поставки вооружений в Китай.

Перспективной темой двустороннего военно-технического сотрудничества является оперативно-тактические системы, предназначенные для поражения авианосцев. Это Ту–22М3, оптимизированный для нанесения ударов по корабельным группировкам, подводные лодки проекта 949 (аналоги подлодки «Курск»), то есть охотники за авианосцами. Эти две системы являются достаточно старыми, но, получив их, ВМС НОАК станут гораздо увереннее чувствовать себя перед лицом мощного авианосного флота державы, которая с высокой степенью вероятности вмешается в любой конфликт между материком и Тайванем. Военно-политическое планирование НОАК будет переориентировано на борьбу в океанах. Причем, ясно с кем.

Помимо феноменального коммерческого результата, продажи Китаю Ту–22М3, атомной подводной лодки (АПЛ) проекта 949 и участия в китайской авианосной программе дадут еще и очень интересный военно-политический результат, потому что Соединенные Штаты сразу станут уделять гораздо больше внимания Китаю. США и так постепенно переориентируются в своих военно-политических и военно-технических приоритетах на китайское направление, но этот процесс будет значительно ускорен.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11