Так, например, Н.Н.
Миклухо-Маклай описывает, как в деревне Бонгу (залив Астролябии) хоронили жену
папуаса Моте: "… около хижины Моте я увидел его самого: он то расхаживал,
приседая при каждом шаге, то бегал, как бы желая догнать или напасть на
кого-то; в руках у него был топор, которым он рубил (только для вида) крыши
хижин, кокосовые пальмы и т.д.". В самой хижине Маклай увидел, что
"умершая лежит на нарах и кругом нее теснятся с причитаниями и воем
женщины". Через два часа связанный труп посадили на особый стул
"Между тем на площадку перед хижиной высыпали пришедшие туземцы, все
вооруженные с воинственными криками и жестами. При этом очень быстро говорились
речи, а Моте продолжал свою пантомиму горя и отчаяния, только теперь он был
одет в новый маль, а на голове у него был громадный картазан. Далее, Моте среди
своих монологов…войдя в азарт стал неистово рубить топором кокосовую пальму;
тогда из женщин, кажется его сестра, которая тоже выла, вдруг прервала свои
отчаянные вопли, подошла к Моте и заметила ему самым деловым тоном, что портить
дерево не следует, после чего Моте отошел прочь и стал изливать свою горесть,
ломая старый никуда негодный забор". Друзья овдовевшего принесли ему в
знак сочувствия подарки. Похоронные причитания продолжались весь день. На
следующий день труп упаковали в плетеную корзину, но при этом все ранее надетые
на него украшения были сняты, и в корзину ничего не было положено. Во время
увязки корзины "женщины, не переставая выть, стали кружиться и плясать
кругом". На следующее утро все жители деревни, их лица, руки, грудь были
разукрашены особой краской. В этот день никто из туземцев не работал[11].
В этом описании бросаются
в глаза несколько моментов. Во-первых, основной смысл всех совершаемых при
погребении действий – от вытья и причитаний до показного разрушения имущества и
от плясок до черчения лица или тела – выразить внешне печаль, горе, возбуждение
и разные другие чувства, вызванные смертью. Во-вторых, это выражение чувств
отнюдь не непосредственное, может быть, и не совсем даже искреннее, а строго
предписанное обычаем. В-третьих, все эти действия еще сливаются воедино: пляски,
воинственные жесты, порча имущества, траурная раскраска тела – все служит для
выражения эмоций; еще не видно тут оформленного обычая погребальных жертв,
погребальных игр, тризны, траура. В-четвертых, нет ни малейшего намека на
какие-либо религиозные, магические представления, связанные с погребальным
обрядом; по всей вероятности, такие представления у папуасов, описанных
Миклухо-Маклаем, были, но столь же вероятно, что в момент совершения ритуала, о
них всего меньше вспоминали и уж во всяком случае, не ими был порожден сам
ритуал; в частности, пресловутая забота о загробном благополучии души умершего,
стремление обеспечить ее всем необходимым – все это здесь отсутствует. И,
в-пятых, очень важно то, что погребальный обряд затрагивает отнюдь не одних
ближайших родственников умершего, а всю общину в целом, и даже другие
дружественные общины – все они в какой-то мере участвуют в обряде.
Вот другой пример: описание
сожжения тела влиятельного вождя одного из калифорнийских племен, изложенной
Пауэрсом со слов очевидца Вилларда. На погребальный костер были положены вместе
с телом покойника все его ценные вещи, плащи из перьев, раковинные деньги,
оружие, американские золотые монеты и пр. "Когда подожгли факелом костер,
началось надгробное завывание, пение и пляски вокруг него, и люди постепенно
доводили себя до дикого, экстатического неистовства, чуть не до бесовской
одержимости, прыгая, воя, раздирая свое тело. Многие, казалось, потеряли всякое
самообладание… Женщины, еще более бешенные, дико бросали в костер, что только
имели, - самые дорогие свои украшения, самые яркие наряды, низки блестящих
раковин. Крича, рыдая, вырывая себе волосы, ударяя в грудь, как бы в умопомешательстве,
некоторые из них готовы были и сами броситься на пылающую груду и погибнуть
вместе с вождем, если бы их не удержали подруги"[12].
При различии некоторых
деталей общая картина почти та же, что в предыдущем примере. Здесь опять видно
господство чистого аффекта, не опосредованного никакими отчетливыми, тем более
отвлеченными идеями, но все же регламентированного и узаконенного обычаем. В
бурном проявлении эмоций вновь сливаются воедино и – в дальнейшем вводится в
более регламентированные и спокойные формы.
Но надо сказать, что к
обычаям траура, видимо, суеверные мотивы примешиваются в гораздо меньшей
степени, чем к другим формам погребального ритуала. Ношение траурной одежды,
соблюдение некоторых запретов, воздержание от определенных видов пищи, от
участия в общественной жизни, в развлечениях и пр. – все эти проявления траура
до сих пор сохраняют в значительной мере свой первоначальный смысл
непосредственного выражения горя, печали.
Современные
погребально-траурные обычаи, как постановка памятников, траурная музыка в
похоронных кортежах, поминальные обеды…, которых придерживаемся и мы, порождены
не суеверием, а простым уважением к памяти умершего.
Таким образом, мы
подходим к выводу, что погребальный обряд принадлежит к типу переходных
обрядов, где идет перемена статуса человека, его переход из одного локуса в
вход другой. Данный переходный этап является целым комплексом, в котором
содержатся определенные положения:
─
раздел души и
тела умершего, через определенные ритуальные действия;
─
продолжительность
и особая структура и функции погребального обряда, что поможет умершему
пересечь границу двух миров;
─
погребальный
культ традиционного общества ведет к формированию религиозно-магических
представлений, чему свидетельствуют древние захоронения.
Глава
II. Погребально-поминальный ритуальный
комплекс в свете русских языческих мифологических представлений
Этапы развития языческого
мировоззрения древнего славянства в значительной мере определялись
среднеднепровским историческим центром. Здесь произошел отказ от веры в
реинкарнацию, здесь рано возникла идея кремации, а в дальнейшем именно здесь
произошел переход племенной знати к сочетанию ингумации с торжественными
погребальными кострами. Люди Среднего Поднепровья прокладывали "священные
пути" в греческие города и ставили каменных идолов с рогом изобилия на
этих путях. Где-то в центре золотого царства на Днепре должно было быть главное
святилище всех сколотов-земледельцев, в котором хранился священный небесный
плуг. В религиозной истории Киевской Руси многое разъяснится благодаря
обращению к далеким предкам Руси.
Резкий перелом в
воззрениях древнего славянина произошел еще в праславянское время, когда в
рамках тшинецко-комаровской археологической культуры (от Днепра до Одера)
погребение скорченных трупов в земле стало заменяться сожжением покойников и
захоронением сожженного праха в урнах.[13]
Скорченные погребения
имитировали позу эмбриона в материнском чреве; скорченность достигалась
искусственным связыванием трупа. Родичи готовили умершего ко второму рождению
на земле, к перевоплощению его в одно из живых существ.
Идея реинкарнации, перевоплощения
основывалась на представлении об особой жизненной силе, существующей раздельно
с человеком: один и тот же физический облик принадлежит и живому человеку,
действующему, видящему, думающему, и мертвому человеку, трупу, внешне
неотличимому от живого, но недвижимому, бесчувственному – жизненная сила
("душа") отделилась от него куда-то. Первобытные охотники помещали
отлетевшую душу где-то поблизости, в своем плоскостном мире, среди тех
разнообразных живых существ (в том числе и человека), которые окружали их.
Скорченность трупов как
массовое явление сохраняется до рубежа бронзового века и железного. Кое-где
архаичная скорченность доживает до VI в. до н.э. на смену скорченности приходит новая форма погребения:
покойников хоронят в вытянутом положении; умерший "спит". Оставаясь
человеком (спокойным человеком – "покойником") и не готовясь ко
второму рождению, к воплощению в другом существе.
Но самая разительная
перемена в погребальном обряде связана с появлением кремации, полного сожжения
трупов. Идея кремации, разумеется, тоже связана с представлениями о жизненной
силе, о ее неистребимости и вечности, но теперь ей находят новое
местожительство – небо, куда души умерших попадают вместе с дымом погребального
костра.
Впрочем, следует
отметить, что в реальных археологических следах погребального обряда мы
постоянно наблюдаем сосуществование (с разным процентным соотношением) обеих
форм – древней ингумации, захоронения покойников в земле, и новой, родившейся
лишь в середине II тысячелетия до
н.э. кремации. Обе они связаны с общей идеей культа предков, но, очевидно, с
разной практической (с точки зрения древних людей) направленностью этой идеи.
Захоронение предков в земле могло означать, во-первых, то, что они как бы
охраняют земельные угодья племени ("священная земля предков"), а,
во-вторых, что они, находящиеся в земле предки, способствуют рождающейся силе
земли. Небо в этом случае в расчет не принималось.
При трупосожжении же
совершенно отчетливо проступает новая идея душ предков, которые должны
находиться где-то в среднем небе, в "аере" – "ирье", и,
очевидно, содействовать всем небесным операциям ) дождь, туман, снег) на благо
оставшимся на земле потомкам. Когда в дни поминовения предков их приглашают на
праздничную трапезу, то "деды" представляются летающими по воздуху.
Трупосожжение не только торжественнее простой ингумации как обряд, но и
значительно богаче по сумме вкладываемых в него представлений. Осуществив
сожжение, отослав душу умершего в сонм других душ предков, древний славянин
после этого повторял все то, что делалось и тысячи лет тому назад: он хоронил
прах умершего в родной земле и тем самым обеспечивал себе все те магические
преимущества, которые были присущи и простой ингумации.
Элементом погребального
обряда можно назвать курганные насыпи, погребальное сооружение в виде
человеческого жилища (домовины) и захоронение праха умершего в обычном горшке
для еды.
Изготовление домовины
прямо связано с идеей второй, посмертной, жизни, а насыпка полусферических
насыпей, по всей вероятности, отражает представления о трех горизонтальных
ярусах Вселенной: курган изображает средний, земной, ярус, он является как бы
моделью кругозора видимого земного пространства; зарождается эта идея, как
мы знаем, в открытых степных областях и именно тогда, когда пастушеские племена
начинают перемещаться по пастбищам. Куда бы они ни попали, везде земля
представлялась им выпуклым кругом, шаровым сегментом, и они схематизировали
свой видимый мир в форме кургана. Над курганом-землей находится небо, верхний
мир, а под курганом – подземный мир мертвых. Значительно труднее объяснить
появление во многих местах (конвергентно) устойчивого обычая захоронения
сожженного праха покойников в горшках для приготовления пищи. Странное, на
первый взгляд, сочетание: горшок для пищи и в нем – останки покойника, только
что перешедшего в разряд предков-покровителей.
Причину появления новых
представлений о какой-то внутренней связи между посудой для еды и
местопребыванием праха предка следует искать, очевидно, в главной религиозной
задаче первобытных земледельцев – в изобретении магических средств для
обеспечения своей сытости, благополучия. Горшок для варева был конечной точкой
длинного ряда действий предметов и разделов природы, обеспечивающих
благоденствие земледельца: соха, вспаханная земля, семена, ростки, роса и
дождь, серп, "кош" для увоза снопов, жерновки для размола и, наконец,
печь и горшок для изготовления еды. Готовые продукты – каша и хлеб – испокон
века были ритуальной пищей и обязательной частью жертвоприношений таким
божествам плодородия, как рожаницы. Существовали специальные виды каши, имевшие
только ритуальное назначение: "кутья", "коливо" (из
пшеничных зерен). Варилась кутья в горшке и в горшке же или в миске подавалась
на праздничный стол или относилась на кладбище в "домовину" при
поминовении умерших.
Горшки и миски с едой –
самые обычные вещи в славянских языческих курганах, но не эти напутственные
предметы помогут раскрыть связь горшка с прахом умершего. Важнее указать на
приготовление еды из первых плодов, когда объектом культа был именно "каши
горшок": в севернорусских областях это происходило от начала августа до
начала ноября, когда заканчивался обмолот – работники, кончая молотить,
говорили: "Хозяину ворошок, а нам – каши горшок".[14]
Горшок для приготовления
еды из первых плодов нередко считался священным предметом, а это позволяет
построить следующую смысловую связь: умерший предок содействует урожаю,
благополучию своих потомков; душа покойника с дымом погребального костра
поднимается к небу, от которого зависит урожай; осязаемые останки (прах)
укладываются в "сосуд мал", который или уже применялся для
приготовления ритуальной каши в день первых плодов, или был подобен такому.
Горшок с прахом предка зарывался в землю и прикрывался сверху домовиной или
курганом. Вещественная часть предка, его прах и подаренные ему
"милодары" предавались земле, от которой тоже находился в зависимости
урожай славянина. Таким образом, происходила как бы бифуркация, раздвоение
магической силы умершего родича: душа уходила в небо, а тело – в землю. Горшок
для варева становился не только вместилищем праха, но и как бы постоянным
напоминанием предку о первых плодах, о празднике благополучия.
Горшок, как символ блага,
сытости, восходит, по всей вероятности, к весьма древним временам, примерно к
земледельческому неолиту, когда впервые появляется земледелие и глиняная
посуда.
Отказ от скорченности
покойников, а, следовательно, крутой поворот от идеи реинкарнации, второго
рождения, идеи переселения душ, к каким-то новым идеям о загробной жизни без
возвращения в каком бы то ни было виде в число живущих земной жизнью людей,
животных или растений. Новые же идеи воплощались в новом обряде сожжения
умерших, появившемся примерно в это же время – "душа покойника летит в
небо". А если все души предков находятся в небе (в "ирье"), то
они становятся как бы соприсутствующими с верховным небесным божеством. Предки
помогают потомкам, прилетают к ним на "радуницу", когда
"дедов" поминают на кладбище, на месте праха, у их дедовской
домовины. Вот тут-то, очевидно, и возникает слияние идеи небесного бога, повелителя
природы и урожая, с идеей предка-помощника, тоже оказавшегося в небесных сферах
вместе с дымом погребального костра.
Связующим звеном между
богом неба, богом плодоносных туч (отсюда "тучный") и кремированными
предками, души которых теперь, по новым представлениям, уже не воплощаются в
живые существа на земле, а пребывают в небе, явился тот горшок, в котором уже
много сотен лет первобытные земледельцы варили первые плоды и специальным празднеством
благодарили бога неба.
Отсюда оставался только
один шаг до появления обряда захоронения останков кремированного предка в
подобном простом горшке-урне, зарытом в кормилицу-землю. Только что появившийся
обряд трупосожжения, идея которого заключалась в вознесении души умершего
человека к небу, в какой-то мере отрывал умерших от земли: культ предков
раздваивался – одни действия были связаны с новыми представлениями о невидимых
и неосязаемых дзядах, витающих в ирье и призываемых живыми людьми на семейные праздничные
трапезы, а другие магические действия по-прежнему были приурочены к кладбищу, к
месту захоронения праха и единственному пункту, реально связанному с умершим.
Аграрно-магическая обрядность навсегда осталась соединенной с местом
захоронения умерших, с домовиной на кладбище, под которой захоронен в
горшке-урне прах предка. Новый обряд захоронения в урне объединял следующие
идеи этого нового периода: представление о бестелесной душе (сожжению),
заклинательную силу горшка для первых плодов (урна-горшок с прахом
предка-покровителя), заклинание плодоносящей силы земли (зарытые урны в землю)
и создание модели дома данной семьи (домовина над зарытой урной с прахом предка
членов семьи).
Наряду с горшками-печками
и с использованием горшков в качестве погребальных урн в бронзовом веке
существовали и горшки, щедро украшенные по всему тулову классическими знаками
плодородия и служившие, очевидно, "горшками для священного варева".[15]
Семантическая связь
горшка для священного варева с урной для захоронения праха предка очень хорошо
прослеживается у славян в первые века нашей эры: при обилии трупосожжений с
урнами-горшками для праха известны (но не кладбищах, а в поселениях) подобные
горшки с магическими знаками плодородия. Таким мне представляется горшок
позднезарубинецкой культуры из Поченского селища (бассейн Десны). На его тулове
нанесены архаичные ромбические знаки плодородия.
Орнамент в виде горошин и
бесспорные магические знаки земледельцев позволяют связывать этот интересный
горшок с более ранними "таргелосами" других земель. На этом же селище
найдена и миска с тем же символом на дне. На Чаплинском городище зарубинецкой
культуры в самом центре поселка найдена подобная миска со знаками в виде
двойной секиры и копья, возможно, тоже связанная с ритуальной сферой.[16]
Особое внимание к
горшкам, становящимся погребальной урной, видно из словоупотребления летописца,
описывавшего обряд трупосожжения у древних славян: после кремации
"събьравъше кости, въложаху в судину малу…".[17]
Нестор не назвал погребальную урну ни горшком, ни горнцем ("гърньцем"),
а употребил более торжественное слово, которое в середине века чаще применялось
к ритуальной посуде. Когда переводится библия, то употребляется слово
"суд" – сосуд: "Возмете от плод земнаго в суды своя".[18]
Слова "суды" или "съсуды" сопровождаются прилагательными:
"священные", "служебные", "праздничные".[19]
Возможно, что в практике
захоронения в урне от своего нового назначения – служить вечным вместилищем
праха предка – обычный кухонный горшок приобретал значение "сосуда".
Среди зарубинецкой и
черняховской глиняной посуды встречаются изредка горшки необычных форм, щедро
декорированные, которые могут быть отнесены к разряду таргелосов. Таков,
например, зарубинецкий горшок из могильника в Велемичах[20]
со своеобразными подковообразными налепами на тулове. Таков лесной сосуд из
Черняховского поселения Бовшев, украшенный волнистой линией, горошинками и
размашистым узором в виде буквы Л.[21]
Возможно, что к этому же
разряду ритуальной посуды относится часть трехручных мисок (едва ли
предназначавшихся непосредственно для варки пищи), которые могли быть
вместилищем священного варева на празднестве.[22]
Итоги этого вынужденного
отступления от основной темы можно подытожить так: