Реферат: Общественное движение в России при Николае I

Пламенная романтика трагедий Шиллера с благородными стремлениями его героев, так же как и социальная концепция Руссо, укрепляла сомнения «в разумности и справедливости со­временного общества». Решающим моментом в идейном разви­тии Герцена и Огарева были события 14 декабря 1825 г. и после­довавшая затем расправа Николая I с «первенцами русской свободы».

Символическим местом своего вступления на революционный путь Герцен и Огарев считали Воробьевы горы, где еще юноша­ми в 1827 г. перед расстилавшейся внизу, озаренной заходя­щим солнцем Москвой они поклялись посвятить свою жизнь из­бранной ими борьбе за свободу отечества. Эта юношеская клят­ва — свидетельство упорной работы мысли, приведшей к выводу о несовместимости существующего в России политического и социального строя с идеями свободы и справедливости. Истори­чески конкретное содержание этим понятиям давали события Французской революции, история которой тщательно штудиро­валась обоими друзьями.

Поступив в 1829 г. в Московский университет, они рассмат­ривали пребывание в нем прежде всего с точки зрения своего общественного назначения. Студенческая среда представлялась им наиболее благоприятной для проведения широкой агитации и даже организации тайного политического общества. «Мы во­шли в аудиторию,— писал Герцен о себе и Огареве,— с твердой целью в ней основать зерно общества по образу и подобию де­кабристов и потому искали прозелитов и последователей».

Очень скоро вокруг них стали группироваться радикально настроенные студенты разных факультетов: друг М. Ю. Лер­монтова, автор острого политического памфлета А. Д. Закрев-ский; приятель В. Г. Белинского И. А. Оболенский, его това­рищ В. П. Петров; Е. Н. Челищев — родственник декабриста; сунгуровцы П. А. Антонович, Ю. П. Кольрейф. Деятельный член общества Сунгурова Я. И. Костенецкий был близким другом Огарева. Оформление нового кружка относится к осени 1831 г., когда произошло сближение друзей с вновь поступившими на физико-математический факультет бывшими воспитанниками университетского Благородного пансиона Н. И. Сазоновым и Н. М. Сатиным. Сазонова, по словам Герцена, они нашли «со­всем готовым». Несколько ранее в кружок вошли воспитанник университета А. К. Лахтин, выходец из купеческого сословия; позднее — Вадим Пассек, молодой юрист, только что окончив­ший университет. Он принес в кружок приобретенную «по на­следству» в сибирской ссылке, где он родился и вырос, ненависть к самодержавию. Им был привлечен к кружку врач и переводчик Шекспира Н. X. Кетчер, человек увлекающийся, тип вечного студента. В те годы он горячо разделял политические настроения своих молодых друзей. В числе участников кружка был и будущий известный русский астроном А. Н. Савич, само­забвенно поглощенный своей наукой.

Революционные события 1830 и 1831 гг. во Франции и Бель­гии, восстание в Польше нашли сочувствие в среде студенческой молодежи. Прямое отражение его видно в ряде стихотво­рений юноши М. Ю. Лермонтова, вокруг которого образовал­ся кружок прогрессивно настроенных студентов словесного от­деления. В ходивших по рукам стихотворениях «30 июля.— (Париж) 1830 год», «Пир Асмодея» поэт приветствовал рево­люционный натиск французского народа. Пылкий энтузиазм, с которым встретил герценовский кружок известия о европей­ских революциях, был охлажден их результатом. Наступило пер­вое разочарование в идеалах буржуазного республиканизма. Расправа с лионскими ткачами и трагический исход польского восстания довершили крушение «детского либерализма 1826 г.». Под этим определением Герцен разумел политические идеалы, господствовавшие в кружке с начала его возникновения. Рас­сматривая себя преемниками декабристов, они противопостав­ляли ненавистному самодержавию республику и конституцию, а средством их достижения считали политический заговор.

Равноправие женщины и «реабилитация плоти» в противо­вес ханжеской церковной морали как последовательное распро­странение принципа разумного и свободного существования че­ловека завершали комплекс сенсимонистских идей, восторжен­но встреченных герценовским кружком. С именами Герцена и Огарева связано начало социалистической традиции в русском общественном движении. В идее социализма они нашли основу для решения вопроса о путях развития России и Европы в целом.

Теоретической разработке проблемы социализма были подчи­нены философские, исторические и литературные интересы участников кружка. «Из общих начал моей философии истории должен я вывести план ассоциации»[10],— писал Огарев Герцену 30 июля 1833 г. Именно в кружке Герцена впервые с рево­люционных позиций началось глубокое теоретическое пере­осмысление опыта декабристов, был поставлен вопрос о народе как движущей силе исторического развития. Однако «молча­ние» народа в современной им России порождает сомнение в его инициативе, в его революционных устремлениях. Решающее значение придается революционной проповеди.

Стремясь к организованной систематической пропаганде, Герцен разрабатывает в феврале 1834 г. подробный план журнала, сотрудниками которого должны быть участники кружка.

Издание журнала осуществить не удалось. Летом 1834 г. кру­жок был раскрыт жандармами. Делу было придано серьезное политическое значение; по приказу Николая I была создана специальная следственная комиссия, за работой которой он неотступно следил. Внимание следователей особенно привлекли бумаги Герцена и Огарева. Комиссия охарактеризовала Герцена как «смелого вольнодумца, весьма опасного для общества», а Огарева — как «упорного и скрытого фанатика». Арестованные участники герценовского кружка за «непозволительное умство­вание» были высланы из Москвы на неопределенный срок в разные губернии. Сам Герцен был отправлен в Пермскую губернию, а затем переведен в Вятку (ныне Киров).

1.6 Кружек Н. В. Станкевича

В то время как в герценовском кружке теоретические искания были неотделимы от стремления к активной политической деятельности, в другом студенческом объединении, сыгравшем видную роль в идейной жизни 30-х годов,— кружке Н. В. Станкевича — вопросы революционной практики не поднимались.

На основе «Дружеского общества», организованного в 1831 г. студентом словесного отделения Московского универси­тета Я. М. Неверовым, этот кружок окончательно сложился к 1833 г. К этому времени в него вошли исключенный из универ­ситета В. Г. Белинский и его товарищи по «Литературному обществу 11-го нумера». С кружком Станкевича были связаны многие известные деятели русской интеллигенции: поэт И. П. Клюшников, историк С. М. Строев, славист О. М. Бодянский. Кружок объединял таких различных по своим взглядам людей, как Михаил Бакунин и Константин Аксаков (первый активно участвовал в революции 1848—1849 гг. и впоследст­вии стал идеологом анархизма, а второй — одним из лидеров славянофильства).

Сближение Станкевича и его друзей с Белинским способ­ствовало выработке у них того, «большею частью отрицатель­ного», «воззрения на Россию, на жизнь, на литературу, на мир»[11], которое, по свидетельству Аксакова, постепенно стало господствовать в кружке Станкевича. К этому «отрицательному воззрению» Станкевич шел трудным путем, преодолевая влия­ние идеалистического учения немецкого философа Шеллинга. Однако, не принимая русской действительности, Станкевич отвергал и революционный путь ее изменения, считая единствен­но возможным путь нравственного перевоспитания народа, мир­ного просветительства.

Характерная для умонастроения участников этого кружка отвлеченность воззрений, подход к реальным социальным и по­литическим проблемам жизни с точки зрения их соответствия идеалистическим философским построениям приходили в проти­воречие с усилившимся в кружке стремлением претворить идеа­лы в действительность. Особенно остро эта проблема вставала перед Белинским. В конце 1834 г. он выступил со своим блестя­щим литературным трудом — циклом критических статей «.Ли­тературные мечтания» (они печатались в газете «Молва»). Ис­ходными идеями цикла Белинского были отрицание русской крепостнической действительности и постановка вопроса о роли народа в историческом процессе. Провозглашая народность главной задачей литературы, он понимал ее как объединение «России народной с Россией европеизированной», т. е. преодо­ление разрыва между интеллигенцией и народом, так траги­чески ощущавшегося молодым поколением.

Не идейное единомыслие, а в значительной мере личное обаяние самого Станкевича объединяло членов кружка. Его пытли­вый ум и глубина его философских исканий невольно привле­кали к нему лучших представителей тогдашней студенческой молодежи. Изучение философии Гегеля, толкование его системы углубили идейные расхождения среди членов кружка. Для многих его участников кружок был как бы школой, где развива­лась теоретическая мысль, повлиявшая на последующую идей­ную дифференциацию. В своем первоначальном составе кружок по существу изжил себя ко времени отъезда Н. В. Станкевича за границу осенью 1837 г.

1.7 «Философические письма» П. Я. Чаадаева

Когда идеологи реакции  попытались противопоставить прогрессивным идеям «тео­рию официальной народности», передовая русская интеллигенция ее решительно осудила. Эта «тео­рия» получила свое окончательное оформление под пером нико­лаевского министра просвещения С. С. Уварова. После прове­денной им в 1832 г. ревизии Московского университета, в отчете царю, намечая основные идейные установки нового царствова­ния, он провозгласил «истинно русскими охранительными началами» «самодержавие, православие и народность, составляю­щие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества». Под «народностью», как уже го­ворилось выше, Уваров понимал якобы исконную патриархальную преданность русского народа царскому самодержавию и по­мещикам. Вся история России трактовалась как гармоническое и нерушимое единство самодержавия и крепостного права, как блистательное утверждение все возрастающей мощи и величия русского государства. «Прошедшее России было уди­вительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение...»,— так выглядела история России в изложении главного столпа охранительных начал шефа жандармов А. X. Бенкендорфа. В том же 1832 г. «научное» обос­нование этой «теории» дал профессор Московского университета М. П. Погодин во вступительной лекции к курсу русской исто­рии. Этот казенный оптимизм пронизывал все сферы полити­ческой и идейной жизни: образование, науку, искусство, литературу и журналистику. Он должен был стать плотиной, которая оградила бы Россию от «растлевающего» влияния рево­люционных идей.

Своеобразным ответом, вызовом идеологам реакции со сто­роны  мыслящей России было знаменитое «Философическое письмо», опубликованное в 15-й книжке журнала «Телескоп» за 1836 г. Хотя письмо не было подписано и помечено «Некрополисом», т. е. «городом мертвых», читающая публика разгадала имя автора. Им был друг Пушкина и многих декабристов П. Я. Чаадаев.

Бывший участник декабристской организации — «Союза бла­годенствия», он по возвращении в июне 1826 г. из заграничного путешествия в Россию был подвергнут аресту, а затем бдитель­ному полицейскому надзору. Среди общей подавленности, охва­тившей дворянскую интеллигенцию, изолированный от молодых, только еще созревавших сил, Чаадаев создает серию «Филосо­фических писем», представлявших размышления об историче­ских судьбах России. Всего Чаадаевым было написано восемь писем, но при жизни автора опубликовано только одно — первое, наиболее значительное письмо из всей серии. Оно произвело огромное впечатление на всех мыслящих людей России. Герцен назвал его «выстрелом, раздавшимся в темную ночь».

Отход Чаадаева от движения декабристов был связан с его сомнениями в верности избранного ими пути. Чаадаев оста­вался неизменно верен основной и определяющей идее декабризма: непримиримости к крепостному праву. Именно эта идея пронизывает прежде всего его «Философические письма».

Признавая поступательный характер общественного разви­тия, Чаадаев не отделял историю России от общеевропейского исторического развития. Но, идеалистически представляя этот процесс, он впал в глубочайшее заблуждение, усмотрев движу­щую силу социального прогресса Западной Европы в католицизме. Роковым злом в истории России было, по мысли Чаадаева, принятие ею христианства от византийской церкви. Правосла­вие, по его мнению, отторгнуло Россию от общеевропейского культурного развития, лишило ее социальных и политических достижений западной цивилизации. Отсюда безысходно мрачная оценка прошлого и настоящего России.

Путь к преодолению отсталости крепостной России и приоб­щению ее к общеевропейскому прогрессу Чаадаев видел лишь в усвоении русскими «истинно христианского мировоззрения». Однако сущность религиозной концепции Чаадаева заключалась не в апологии католицизма. Его современную каноническую форму, как и всю христианскую теологию, он считал уже прой­денным этапом человеческого развития. Он рассматривал ка­толицизм лишь как действенное средство для осуществления социального идеала, рисовавшегося Чаадаеву в виде утопии, близкой к сенсимонизму или христианскому социализму. Социа­листическая утопия Чаадаева возникла на той же исторической почве, что и социалистические искания в кругу Герцена и Ога­рева. Она также была порождена разочарованием в буржуазном социальном порядке, утвердившемся на Западе после евро­пейских революций, непониманием его классовой сущности и исторической отсталостью России.

Продиктованная глубоко патриотическими чувствами концепции Чаадаева при всей своей антикрепостнической направленности была глубоко ошибочной. Примыкая к прогрессивному общественному лагерю, Чаадаев остался в стороне от дальней­шего развития освободительного движения в России, лучшие представители которого, высоко ценя его смелое и открытое выступление против николаевской реакции, видели всю узость и ограниченность его позитивных решений, покоящихся на теологической основе.

За свое неслыханно дерзкое выступление против официальной идеологии Чаадаев подвергся одной из наиболее утонченных по жестокости кар: человек, осмелившийся открыто бросить вы­зов апологетам самодержавия и крепостничества, был объявлен по распоряжению царя сумасшедшим. «Высочайшая воля» была передана шефом жандармов московскому военному генерал-губернатору кн. Д. В. Голицыну в форме лицемерного полицейско-иезуитского предписания, рекомендовавшего подвергнуть Чаадаева домашнему заключению во избежание «вредного влия­ния» на него «сырого и холодного воздуха» с ежедневным по­сещением «искусного медика», т. е. правительственного агента[12].

2. Основные тенденции в общественном движении 40-х годов XIX в

2.1 Формирование революционно-демократического направления

Напряженность и острота идейных исканий особенно усилились в 40-х годах. Это было объективным отражением все углублявшегося кризиса крепостнической системы, веками копившейся революционной энергии придавленного помещичьим и самодер­жавным гнетом крестьянства, которая ближе к середине столе­тия все чаще прорывалась в виде стихийных возмущений. Но­вая революционная теория, выражавшая интересы самого угне­тенного класса русского общества — крестьянства, несла в себе качественно новые по сравнению с декабристской идеологией элементы: признание решающей роли народа в историческом развитии, материализм и утопический социализм. Революционная мысль формировалась и крепла в борьбе с реакционными философскими системами, в острых схватках со всеми видами идейного оправдания существующего социально-политического строя. Как самая активная ведущая сила общественного развития революционное направление определяло и развитие фило­софской, политической, литературной и эстетической мысли.

Во главе его стояли Белинский и Герцен — идейные вож­ди этого «удивительного времени наружного рабства и внут­реннего освобождения»[13].

2.2 Деятельность Белинского и Герцена в 40-е годы

Осознав ограниченность субъективного идеализма, Белинский разочаровался в учении немецкого философа Фихте, которым  увлекались  друзья  Станкевича. Но, переживая, по собственному признанию, «жажду сближения с действительностью», в условиях самой мрачной реакции Бе­линский ошибочно воспринял гегелевскую формулу «все действительное — разумно» как утверждение исторической право­мерности николаевской монархии. Это заблуждение отразилось в направлении журнала «Московский наблюдатель», который он редактировал в 1838—1839 гг. В работе журнала участвовали привлеченные им многие члены кружка Станкевича. Однако ни­какое логическое оправдание произвола и угнетения не могло удовлетворить стремления Белинского к активному воздействию на действительность.

В октябре 1839 г. Белинский переехал в Петербург, где воз­главил критический отдел журнала А. Краевского «Отечествен­ные записки». Мертвящая атмосфера столицы с ее бюрократией, военщиной, жандармерией, бьющими в глаза социальными кон­трастами способствовала быстрейшему изживанию Белинским «насильственного примирения» с действительностью, как сам он позже назвал свои воззрения тех лет. Именно в это время про­изошло его сближение с Герценом, с которым он впервые по­знакомился еще в Москве летом 1839 г., когда Герцен ненадол­го приезжал из своей ссылки.

Годы, проведенные в ссылке, открыли перед Герценом мир крепостной России во всей его неприглядной наготе. Он видел русских мужиков, шедших по Владимирке на каторгу, нищих, забитых, вымирающих от голода и болезней удмуртов, он был очевидцем вопиющих злоупотреблений местных администрато­ров и безудержного произвола помещиков. Все эти впечатления свели в конечном счете на нет налет мистицизма и религиозности в настроении Герцена в начале ссылки. Столкнувшись по возвращении в Москву с участниками кружка Станкевича, он был поражен теми политическими выводами, какие делались ими из философских рассуждений Гегеля, и решительно восстал против них. В ожесточенных спорах с Белинским Герцен от­стаивал свои социалистические убеждения, боролся за сохране­ние революционной преемственности в русском общественном движении. Поддержку он нашел только у Огарева, уже вернув­шегося к тому времени из пензенской ссылки. Оставшийся верным идеалам юности, Огарев писал тогда:

Есть к массам у меня любовь

И в сердце злоба Робеспьера.

Я гильотину ввел бы вновь...

Вот исправительная мера![14]'

15 то время как Герцен и Огарев принялись штудировать труды Гегеля, чтобы подвергнуть глубокой критике его учение, Белинский, опережая всех, сам дошел до истинного понимания диалектики. В письме к В. П. Боткину от 10—11 декабря 1840 г. он провозглашает разумность «идеи отрицания как исторического права... без которого история человечества пре­вратилась бы в стоячее и вонючее болото...». На почве кри­тики учения Гегеля происходит идейное сближение Белинского с Герценом.

В 1841 г. Герцен снова был выслан, на этот раз в Новгород. Он воспринял это как грозное напоминание о необходимости активного действия. «Я было затерялся (по примеру XIX века) в сфере мышления, а теперь снова стал действующим и жи­вым до ногтей,— писал он в этой связи Огареву,— самая злоба моя восстановила меня во всей практической доблести, и, что забавно, на самой этой точке мы встретились с Виссарионом и сделались партизанами друг друга. Никогда живее я не чувствовал необходимости перевода,— нет — развития в жизнь философии»[15]. Так теоретические искания русских революцион­ных мыслителей проверялись социальной практикой жизни.

Страницы: 1, 2, 3