Дипломная работа: Феномен сталинской национальной политики в СССР в 20–30 гг. XX века

Н.И. Бухарин понимал эту установку так, что русский народ необходимо искусственно поставить в положение более низкое по сравнению с другими народами и этой ценой “купить себе настоящее доверие прежде угнетенных наций” [16]. М.И. Калинин призывал поставить малую национальность в заметно лучшие условия по сравнению с большой [17]. Эти установки как раз и проводились в жизнь до тех пор, пока существовал Союз ССР, они же, по мнению современных специалистов, в определенной степени обусловили его распад.

Примером революционера, понимавшею интернационализм в ультралевом выражении, являлся, как отмечалось, Л.Д. Троцкий [18]. Национальная культура в троцкистской трактовке – синоним культуры буржуазной, которая в переходный период к социализму должна была разделить судьбу этого класса. Возрождение наций при социализме, а тем более изобретенный И.В. Сталиным “расцвет” национальных культур троцкистами воспринимался как самая опасная форма национализма [19].

В.А. Ваганян, широко известный в 20-е годы автор работ по философским проблемам культуры, один из членов учредителей Общества воинствующих материалистов и член его президиума, представлял развертываемую в СССР культурную революцию явлением, “противоположным национальной культуре” [20]. Формирование социалистической общности мыслилось при этом как процесс вытеснения элементов национальной культуры [21] и наращивания элементов культуры интернациональной.

В мировом масштабе, по Л.Д. Троцкому, разрешить национальный вопрос можно, только обеспечив за всеми нациями “возможность ничем не стесненного приобщения к мировой культуре на том языке, который данная нация считает своим родным языком” [22]. Многообразие языков, естественно, выступало в качестве фактора, замедляющего этот процесс. “Уже теперь, – писал по этому поводу В.А. Ваганян, существование множества национальных языков является колоссальным препятствием хозяйственного общения народов” [23].

Видимо, не случайно в возглавляемой Л.Д. Троцким Красной Армии изучение эсперанто до 1923 г. было особым знаком интернационализма [24]. Этот искусственный международный язык мыслился, как могущий в будущем прийти на смену национальным языкам. Во второй половине 20-х гг. XX в. подобная роль в масштабах СССР отводилась русскому языку. Он представлялся языком “всесоюзной коммунистической культуры… Но ко всему этому русский язык есть межнациональный язык … Союза..., это язык … единой союзной экономики” [25].

При образовании СССР в 1922 г. споры шли о начальной форме будущего единства народов мира, которое могло бы стать переходной формой сближения н слияния народов в мировой социалистической общности. В.И. Ленин требовал создания Союза ССР вместо предлагаемой И.В. Сталиным Российской Социалистической Советской Республики не столько из-за опасений усиления централизма н русификаторства, сколько предвидя возможность присоединения н других стран по мере успехов революции на Востоке и Западе [26].

Во взглядах на форму государственного единства В.И. Ленин в сентябре-декабре 1922 г. перешел на позицию, близкую к той, которую И.В. Сталин занимал в июне 1920 г. В.И. Ленин перед II конгрессом Коминтерна прислал “Первоначальный набросок тезисов по национальному и колониальному вопросам” целому ряду своих соратников, в том числе и И.В. Сталину, находившемуся в то время на фронте на юге страны, и просил их сделать свои замечания [27]. И.В. Сталин предложил тогда включить в тезисы положение о конфедерации, как об одной из форм сближения трудящихся разных наций [28].

И.В.Сталин сомневался, что при таком подходе народы даже зарубежных стран согласятся сразу пойти на федеративную связь с Советской Россией “типа башкирской или украинской”. Исходя из этих соображений, в ленинские тезисы о переходных формах сближения трудящихся разных наций и было предложено “внести (наряду с федерацией) конфедерацию. Такая постановка … обогатила бы их еще одной переходной формой сближения трудящихся разных наций и облегчила бы национальностям, не входящим ранее в состав России, государственное сближение с Советской Россией” [29].

Вспоминая о этом своем выступлении в защиту конфедерации, Сталин напоминал 25 апреля 1923 г. участникам заседания секции XII съезда по национальному вопросу: тогдашнее предложение Ленина сводилось к тому, что “мы, Коминтерн, будем добиваться федерирования национальностей и государств. Я тогда сказал... не пройдет это. Если Вы думаете, что Германия когда-либо войдет к Вам в федерацию на правах Украины, – ошибаетесь. Если Вы думаете, что даже Польша, которая сложилась в буржуазное государство со всеми атрибутами, войдет в состав Союза на правах Украины – ошибаетесь. Это я говорил тогда. И товарищ Ленин прислал грозное письмо – это шовинизм, национализм, нам надо центральное мировое хозяйство, управляемое из одного органа” [30].

Что же касается конечной формы государственного и национального социалистического единства, то она в первые годы революции никаких разногласий среди большевиков не вызывала. Непреходящей истиной (по “Азбуке коммунизма” Н.И. Бухарина и Е.А. Преображенского) считалось, что со временем, когда Всемирный федеративный союз “окажется недостаточным для создания общего мирового хозяйства …, будет создана единая мировая социалистическая республика” [31].

Троцкистские представления о путях утверждения социализма на планете Земля в наибольшей степени соответствовали ультрареволюционной ментальности первых лет советской власти и всех 1920-х гг. отечественной истории. Л.Д. Троцкий в этом вопросе нисколько не противоречил В.И. Ленину, ключевая мысль теоретического наследия которого может быть выражена положением: “Дело всемирной пролетарской революции (есть) дело создания всемирной Советской республики” [32]. Л.Д. Троцкий нисколько не противоречил и Конституции СССР 1924 г., объявлявшей образованное в конце 1922 г. интернациональное государство открытым “всем социалистическим советским республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем” [33].

Л.Д. Троцкий стоял на известной точке зрения Розы Люксембург: “при капитализме национальное самоопределение невозможно, а при социализме оно излишне” [34]. Будучи, по его же наблюдениям, русифицированными инородцами, они свой абстрактный интернационализм противопоставляли реальным потребностям развития угнетенных национальностей [35]. Л.Д. Троцкий полагает, что тем самым они объективно возрождали старую традицию русификаторства и великодержавности, с чем трудно согласиться. Абстрактный интернационализм никак не мог соответствовать реальным потребностям также и русского народа. В Наркомнаце не случайно не видели никакой необходимости в русском комиссариате, в то время, как другие народы таковые имели.

Стремление с помощью Наркомнаца решать национальные проблемы в стране без представительства и учета интересов русского народа находило свое выражение не только в отсутствии специального отдела, но и в том, что само участие русских в работе комиссариата считалось вовсе не обязательным, если не скатать вредным [36]. Почти все 20-е гг. XX в. прошли в ожидании мировой революции и готовности к ней. Первое поколение советских людей воспитывалось не для защиты родины, а для всемирных идеалов. В.И. Ленин говорил на IX партконференции (сентябрь 1920 г.) о необходимости красной интервенции на Запад, в этом же духе был составлен приказ М.Н. Тухачевского о походе на Варшаву, Л.Д. Троцкий намечал вторжение в Индию. М.В. Фрунзе писал: “Мы – партия класса, идущего па завоевание мира” [37].

Г.Е. Зиновьев в своем вступительном слове на V конгрессе Коминтерна 17 июня 1924 г. с сожалением отмечал, что произошла ошибка “в оценке темпа” мировой революции, “и там, где надо было считать годами, мы иногда считали месяцами”. Ошибка в сроках (более чем на порядок) объясняла, почему “нам предстоит еще завоевать пять шестых земной суши, чтобы во всем мире был Союз Советских Социалистических республик” [38]. Тем не менее, через три года пришлось признать неточным и темп, “рассчитанный” Г.Е.Зиновьевым.

В 1927 г. в призывах к годовщине революции под 13-м номером значилось: “Да здравствует мировой Октябрь, который превратит весь мир в Международный Союз Советских Социалистических Республик!”. А о сроках говорилось следующее: “Первые десять лет международной пролетарской революции подвели капиталистический мир к могиле. Второе десятилетие его похоронит”. М.Н. Покровский, возглавлявший в начале 20-х гг. XX в. историческую школу, перешедшую на позиции большевистской доктрины, отмечал, что “в переходный период к социализму пролетариат обретает свое отечество, бывшие эксплуататорские классы его утрачивают” [39].

Однако территориальные границы отечества при этом якобы ничего не значили: “Пролетариат не знает территориальных границ ... он знает социальные границы. Поэтому всякая страна, совершающая социалистическую революцию, входит в СССР”. Так продолжается до тех пор, пока “отечеством трудящихся не станет весь мир” [40]. Исторические традиции советского патриотизма при такой его трактовке велись в подавляющем большинстве случаев не ранее чем с 1917 г. Преемственность в истории, таким образом, разрывалась.

§ 3. Отрицание прошлого

Конференция историков-марксистов “установила” в январе 1929 г. полную неприемлемость термина “русская история”, из-за того, что этот старый, унаследованный от царской России термин был будто бы насыщен великодержавным шовинизмом, прикрывал и оправдывал политику колониального угнетения и насилия. По М.Н. Покровскому, “термин русская история”. Устанавливалось далее, что, начиная с XVI в., царская Россия “все более и более превращается в тюрьму народов”, освобождение из которого свершилось в 1917 г. [1].

Термин “великорусская народность” академик Покровский в своих работах заключал в кавычки, подчеркивая тем самым, что народности как таковой давно уже не было [2]. В данном случае это была попытка перевода термина на язык без национального будущего. Оказывалось, что никакого нашествия даже Наполеона на Россию не было, а “войну затеяли русские помещики”. Поражение французской армии объявлялось случайностью [3]. Крымская республика – “должное возмещение за все обиды, за долгую насильническую н колонизаторскую политику царского режима” [4].

Страстным обличителем старой России до конца своих дней оставался Н.И. Бухарин. Царствовали в России, в его изображении, не иначе как “дикие помещики, идеологи крепостного права, бездарные генералы, сиятельные бюрократы, вороватые банкиры и биржевики, пронырливые заводчики н фабриканты, хитрые н ленивые купцы, … патриархи и архиепископы черносотенного духовенства”. Правила “династия Романовых с ее убогим главой, великими князьями-казнокрадами, гадальщиками, Распутиными, … иконами, крестиками, сенатами, синодами, земскими начальниками, городовыми и палачами” [5].

Народы, присоединенные к России, делились Бухариным па два разряда - на народы, вроде грузинского, “со старинными культурными традициями, которые не сумел разрушить царизм”, и народа, вроде азиатских, что “были отброшены царизмом на сотни лет назад” [6]. Традицией, единственно достойной, могла быть лишь “традиция ненависти к царскому отечеству” [7]. Выступая на XVII съезде партии, Н.И. Бухарин говорил: “Не так давно наша страна … страной азиатских рабских темпов…” [8].

Нужны были именно большевики, писал Н.И. Бухарин, чтобы “из аморфной, малосознательной массы … сделать ударную бригаду мирового пролетариата!” [9]. После обозначившегося в начале 30-х годов противостояния Союза ССР и фашистской Германии Н.И. Бухарин нисколько не сомневался в победе СССР, в том, что “засияет красная звезда по всей земле, и прошлое как эпоха “цивилизованного варварства” навсегда канет в … реку времени” [10]. Патриотизм старого образца подлежал немедленному забвению [11].

Такие взгляды порождались атмосферой политического нетерпения, ожидания мировой революции, сохранявшимся в определенных кругах советского общества и после 1929 г. Заключение советско-германского договора о ненападении, начало второй мировой войны породили в СССР новый всплеск надежд на мировую революцию. Уже в 1939 г. “Правда” писала о будущей войне с участием СССР как о “действительно отечественной”, “самой справедливой и законной”, как о войне, в которой сбудется предсказание В.И. Ленина: “Из империалистической войны … вырвала первую сотню миллионов людей на земле … большевистская революция. Следующие вырвут … все человечество” [12].

Воссоединение с СССР в 1940 г. значительных территорий бывшей России с населением около 23 млн. человек воспринималось как подтверждение ленинского пророчества. Участники заседания VII сессии Верховного Совета, принимавшей в состав СССР четыре новые республики, поведали читателям “Правды” о видениях, рождаемых словами гимна “и если гром великий грянет”. По поводу войны с Финляндией давалось следующее разъяснение: “Каждая такая война приближает нас к тому счастливому периоду, когда уже не будет этих страшных убийств”. Высказывалось большевистскими лидерами и такое видение будущего: “Какое счастье и радость победы будут выражать взоры тех, кто примет последнюю республику в братство народов всего мира!” [13].

Даже в 1941 г. выражалось не только предчувствие близкой войны, но и связанную с ней надежду на победу мировой революции [14]. Как известно, следующий год пришлось встречать, уступив гитлеровцам территорию шести союзных республик СССР, но уверенность в торжестве мирового социализма была поколеблена не надолго. В апреле 1945 г. И.В. Сталин в разговоре с И.Б. Тито и М. Джиласом изложил свою изменившуюся точку зрения по проблеме. “В этой войне, – заметил он, – не так, как в прошлой, а кто занимает территорию, насаждает там, куда приходит его армия, свою социальную систему. Иначе и быть не может”.

И если в результате второй мировой войны Европа не станет целиком социалистической, то это произойдет в третьей, ждать которую придется не так уж долго. Когда кто-то из собеседников высказал мысль, что “немцы не оправятся в течение следующих пятидесяти лет”, И.В. Сталин возразил: “Нет... лет через двенадцать-пятнадцать они снова будут на ногах ... Через пятнадцать-двадцать лет мы оправимся, а затем – снова!” [15]. Такую трансформацию претерпела вера в торжество мировой революции.

Между тем, что касается собственно России, то в официозной исторической науке вплоть до начала 30-х годов, как уже отмечалось, укреплялось основание для нигилистического “прочтения” ее дореволюционной истории. Русская историческая литература XIX века, как и русская классическая литература, подвергалась критике на том основании, что якобы была насквозь великодержавной. Главным националистом изображался выдающийся русский историк В.О. Ключевский. К стоявшим на великодержавно-буржуазных националистических позициях причислялись крупнейшие дореволюционные историки С.М. Соловьев и Б.Н.Чичерин. Из современников такая же участь постигла Ю.В. Готье, П.Г. Любомирова и других.

В “зоологическом национализме” обвинялись академики С.Ф. Платонов, С.Б. Бахрушин и иные историки, осужденные по так называемому “делу Академии наук” сфабрикованному в 1929 – 1931 гг. [16]. Его современники называли по-разному: “дело Платонова”, “монархический заговор”, “дело Платонова-Тарле”, “дело четырех академиков” и т.д. Называлось оно и “делом историков”, поскольку из 150 осужденных две трети составляли историки дореволюционной школы, музееведы, архивисты, краеведы, этнографы. “Дело” знаменовало собой один из наиболее острых этапов борьбы историков-марксистов с “буржуазной школой историков” и одновременно – укрощение большевиками строптивой Академии наук, в составе действительных членов которой вплоть до конца 20-х гг. XX в. не было ни одного коммуниста [17].

Начало “дела” можно вести с разговора управляющего делами Совнаркома Н.П. Горбунова с непременным секретарем Академии наук С.Ф. Ольденбургом 31 марта 1928 г. Секретарю было прямо заявлено: “Москва желает видеть избранными Бухарина, Покровского, Рязанова, Кржижановского, Баха, Деборина и других коммунистов” [18]. С этой целью к прежним 42 ставкам академиков правительство добавляло столько же. Однако из 10 ученых-коммунистов, выдвинутых на открытые вакансии академиков, по результатам голосования 12 января 1929 г. некоторые ставленники оказались неизбранными, как “наиболее агрессивные в идеологическом отношении”.

Правительство после этого заявило о намерении закрыть высшее научное учреждение страны. Спасая Академию наук, академики 13 февраля приняли злополучную, тройку в свои ряды [19]. Власть и ее сторонники наряду с коренным переломом на фронте коллективизации жаждали победы и в борьбе со старой научной интеллигенцией. Повода для расправы долго искать не пришлось. Широкая известность и высочайший научный авторитет руководства Академии паук ставили это учреждение в особое положение среди других ведомств [20].

30 октября 1929 г. в Академии наук была оглашена правительственная телеграмма за подписью председателя Совнаркома СССР А.И. Рыкова “о результатах проверки архивных фондов” [21]. По его требованию вынуждены были уйти в отставку С.Ф. Ольденбург, С.Ф. Платонов, временно отстранен от дел президент Академии А.П. Карпинский [22]. Арестованы были С.Ф. Платонов, профессор ЛГУ Б.А. Романов, академики Н.П. Лихачев и Е.В. Тарле. Для придания должного масштаба “делу” к ленинградской группе ученых была присоединена московская, которую якобы возглавлял академик М.М. Богословский [23].

Пока следователи “лепили” дело, их добровольные помощники от науки под руководством М.Н. Покровского трудились над его интеллектуальным и идеологическим обеспечением [24]. Историки дореволюционной школы его не любили, предрекая славу одного из “геростратов России” за одно лишь участие в Брестских переговорах. В конце 20-х годов старые академические и университетские историки во главе с С.Ф. Платоновым и Е.В. Тарле противостояли М.Н. Покровскому, Н.М. Лукину и следовавшем за ними эшелону неистовых ревнителей “подлинного интернационализма” [25].

10 октября 1930 г. в Комакадемии, возглавляемой М.Н. Покровским, еще задолго до завершения следствия по “делу” историков обсуждался доклад С.А. Пионтковского “Великорусская буржуазная историография последнего десятилетия”, в котором содержалась резкая критика работ Ю.В. Готье, С.Ф. Платонова, П.Г. Любомирова и ряда других ученых. Докладчик пришел к выводу, что они “защищала интересы великорусских собственников”. Докладчик призывал “помочь им поскорее умереть, умереть без следа и остатка” [26].

Такого же мнения придерживались и другие участники “дискуссии”, лейтмотивом которой являлись обвинения русских историков и национализме. Утверждалось, например: “Ключевский – это…, прежде всего ярый русификатор” [27] и т.д. О характере обсуждения и его “научных” результатах можно судить по следующим словам предисловия к сборнику: “Тарле – прямой агент антантовского империализма, находился в теснейшем союзе с германофилом-монархистом Платоновым...”. В таком же духе выдержаны и заключительные речи [28]. Представляется, что после таких заседаний “ученых” соответствующим органам оставалось лишь приводить приговоры в исполнение.

При подведении в 1931 г. итогов борьбы историков-марксистов “против явных и скрытых врагов пролетарской диктатуры и идеологии” наиболее крупные плоды принесла “борьба с противниками национальной политики Советской власти, с представителями великодержавного и национального шовинизма (разоблачение Яворского, буржуазных великорусских историков и прочих)”, а также “разоблачение … историков (Тарле, Платонова н других)” [29]. Объединенные усилия следователей от науки и от политической полиции привели к серии приговоров, вынесенных по “делу” русских историков.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6