Дипломная работа: Основные этапы истории русского языка

В конце XV - начале XVI в. удельные княжества одно за другим поглощаются Московским государством (в 1463 г. Ярославль, в 1474 г. Ростов, в 1485 г. Тверь, в 1517 г. Рязань). Теряют свою вольность и становятся областями Московского царства вольные севернорусские "народоправства" (Новгород в 1478 г., Вятка в 1485 г., Псков в 1510 г.). Таким образом, в начале XVI в. из феодального союза областей, в известной степени самостоятельных, образовалось Московское государство. В языке этого государства долго еще сказывались следы областного разъединения, которые сгладились только в XVII в. Например, Новгород до половины XVI в. сильно влиял на московскую культуру, поставляя Москве и литераторов, и живописцев, и ученых, а иногда и политических деятелей. Но Московское государство, естественно, должно было насаждать в присоединенных областях свой общегосударственный язык, язык правительственных учреждений, язык московской администрации, бытового общения и официальных сношений.

Феодально-областные диалектизмы не могли быть сразу нейтрализованы московским приказным языком.

В XVI в. осуществляется грамматическая нормализация московского письменного языка, который становится единым общегосударственным языком Московского царства. В XVI в. среди областных разветвлений русского письменного языка наиболее выделялись два типа: новгородский и рязанский. Но они уже не могли выдержать конкуренции с языком московских приказов, хотя и не могли не влить некоторых своеобразий своей языковой культуры в общевеликорусский язык.

Первые переводы произведений западноевропейских литератур, сделанные, несомненно, в Московской Руси, относятся ко второй половине XV в. и принадлежат по преимуществу Новгороду. В начале второй четверти XVI в. новгородские переводы сходят со сцены. Переводная деятельность сосредоточивается в Москве, которая усваивает новгородские "европеизмы", новгородские культурные завоевания в сфере языка. Язык Москвы не только вбирает в себя областные слова, создавая из них богатую синонимику, но он с конца XV в. постепенно европеизируется, сначала освоив старые новгородские достижения. Для московского языка предшествующего периода, по сравнению с новгородскими европеизмами, были характерны заметные следы тюрко-татарских заимствований, чуждых Новгородской области, например, алтын, армяк, кафтан и т. д.

В области грамматики московский письменно-деловой язык XVI в. представляется гораздо более регламентированным, чем языки Новгорода или Рязани, в которых свободно проявляются местные особенности живой речи. В связи с этим московский письменный язык кажется консервативным. Он ближе по своему грамматическому строю к славяно-русскому языку. Есть основания думать, что в связи с великодержавными притязаниями Московского царства на роль Великорусской империи, на роль "третьего Рима", московский деловой язык с конца XV - начала XVI в. подвергался сознательной архаизации и регламентации по образцу литературного славяно-русского языка (ср., например, преобладание в XVI в. форм дат. над. местоимений тебiь, себiь при господстве народных тобiь, собiь в XV в.).

С половины XVI в. язык Москвы подвергается (по-видимому, в связи с социальными переворотами времен Ивана IV) сильному влиянию акающих говоров и воспринимает основные черты южновеликорусского вокализма. Язык высших слоев московского общества теряет ряд особенностей, восходивших к государственному языку старых великодержавных центров Северо-Восточной Руси (Ростова, Суздаля, Владимира), например оканье, употребление им. над. в функции винительного при инфинитиве (ср. шутка сказать) и др.

В московском языке XVI в. развиваются новые фонетические и морфологические явления, которые свидетельствуют об усиливающемся влиянии южновеликорусской народной стихии на складывающийся общий язык великорусской народности. Таковы: переход имен на -ко и -ло (Степанко, Михаила, Данило, запевало) в категорию личных слов на -а; проникновение безударных окончаний -ы, -и в им. над. мн. ч. слов ср. рода; распространение женских окончаний дат., тв. и предл. пад. мн. ч. -ам (-ям), -ами (-ями), -ах (-ях) в других типах склонения и др.

Таким образом, московский приказный язык, почти свободный от церковнославянизмов, к началу XVII в. достиг большого развития и имел все данные для того, чтобы вступить в борьбу за литературные права с языком славяно-русским. Этот деловой язык применялся не только в государственных и юридических актах, договорах и пр., но на нем же велась и почти вся корреспонденция московского правительства и московской интеллигенции, на нем же писались статьи и книги самого разнообразного содержания: своды законов, мемуары, хозяйственные, политические, географические и исторические сочинения, лечебные, поваренные книги и т. д. Расширяя круг своих стилистических вариаций, этот язык постепенно усиливает свои притязания на литературное равноправие с языком славяно-русским. Элементы этого языка проникали в традиционный литературный и славяно-русский язык и подготовляли создание общенационального литературного русского языка.

Однако до середины XVII в. деловой язык московских приказов в сущности не был языком ни художественной, ни тем более философской и научной литературы в собственном смысле. Только со второй половины XVII в. эволюция русского литературного языка решительно вступает на путь сближения с московским приказным языком и с живой разговорной речью образованных слоев русского общества, сокрушая систему славяно-русского языка, который в Северо-Восточной Руси сам пережил сложную эволюцию.

5

Славяно-русский язык в Северо-Восточной Руси сначала продолжал развивать южнорусские, киевские традиции, хотя и подвергался натиску со стороны совсем иных диалектов живой восточнославянской речи.

Однако областные видоизменения славяно-русского языка не ломали ни его основного лексического состава, ни его грамматического строя. К концу XIII - началу XIV в. различия между грамматическим строем славяно-русского языка и грамматическими особенностями живых народных говоров углубились, так как грамматика живой речи эволюционировала гораздо быстрее (ср. утрату форм имперфекта, аориста, широкое развитие видовых различий и другие явления живой речи).

Рознь между литературным книжным языком, объединявшим в своем составе три главных элемента - церковнославянский, греческий и русский народный, и между живым русским разговорным языком особенно резко обозначилась с XIV в. "До тех пор, пока в народном языке сохранялись древние формы, т. е. до XIII столетия, оба они находились еще в некотором равновесии и оказывали взаимное друг на друга влияние" (И. И. Срезневский). Различие двух языков еще более усилилось под влиянием той реформы, которая происходила в славяно-русском языке с конца XIV в. в течение XV-XVI вв. и которая известна под именем "второго южнославянского влияния".

Реформа славяно-русского языка падает на время наиболее оживленных сношений Руси с Византией и ее церковно-книжными центрами - Константинополем и Афоном - на вторую половину XIV в. После ослабления этих связей в XII-XIII вв. они возобновились с новою силою под влиянием тех перемен, которые в XIV в. происходили на русской территории (начало создания Московского государства, образование Литовско-русского, судьба Киева и т. д.). Реформа славяно-русского языка отражает идею государственного и культурного объединения русских феодальных областей в мировую славянскую державу, которая должна воспринять культурное наследство угасавших южнославянских государств и Византии.

Процесс роста и централизации Московского государства совпал со сменой техники книжного дела. Пергамен уступает место бумаге, а уставное письмо - полууставу. Меняется понятие литературности и расширяется его объем. Идеи государственной централизации и национального объединения ослабляют исключительность религиозного мировоззрения. Идейный подъем великорусского общества сказывается в необычайно быстром расширении состава письменности. "Южнославянское влияние" с конца XIV в. отвечало назревшей потребности. Размеры пришлой со славянского юга литературной продукции были настолько велики, что исследователи "второго южнославянского влияния" (например, акад. А. И. Соболевский) считают возможным говорить о расширении состава русской письменности почти вдвое.

Новая струя византийско-южнославянского влияния, несшая с собою пышную риторику, политические, религиозные и философские идеи юго-славянских государств, обнаруживается в древнерусском литературном языке конца XIV в. и расширяется в русской письменности XV-XVI вв. Укрепляется своеобразный болгарский (терновский) живописный и украшенный стиль риторического "плетения словес".

Усиливается тенденция к сближению синтаксических и фразеологических форм церковнославянского языка с греческим. Изысканно-книжная южнославянская лексика и фразеология, полная тропов и фигур, насыщенная образами церковной лирики, широким потоком вливается в славянский язык. Устанавливаются новые архаистические нормы славяно-русской графики и орфографии на основе южнославянской, которая, в свою очередь, опиралась на графику греческую. Создается особая огласовка русских слов, далекая от живой речи, создается особый полууставной почерк и особая манера иллюстрирования книг. Славяно-русский язык рукописей до половины XIV в. богат общерусскими и местными особенностями живой речи. Напротив того, церковнославянский язык многих рукописей половины XV в. как бы избегает резких орфографических русизмов, но зато не свободен от древних и поздних болгаризмов. Все это ведет к строгой унификации литературно-книжного языка, уничтожая разнобой как продукт исторических смен и феодального разобщения областных диалектов.

Из Сербии, где перекрещивались славянская, византийская и романская стихии, прививаются к русскому литературному языку идеология и стилистика европейского рыцарства.

В Россию переносится значительное количество новых переводных сочинений, под влиянием которых формируются новые стили литературного языка и появляются новые оригинальные сочинения. В период этого расцвета славянизированного языка русская литература оказалась увеличившеюся почти вдвое, унаследовав литературные богатства Юго-Славии и Византии, отличавшиеся разнообразием и удовлетворявшие всевозможным потребностям и вкусам культурной верхушки общества.

В новом риторическом стиле XV-XVI вв. расширялись и обогащались выразительные средства русского литературного языка. Так, по наблюдениям В. О. Ключевского, Епифаний Премудрый в Житии Стефана Пермского для характеристики своего героя набрал в одном месте 20 разных эпитетов, в другом 25. Разрабатывается область синонимов и синонимических оборотов.

Поворот к книжно-риторическому, славянизированному стилю, вызванный "вторым южнославянским влиянием" с конца XIV в., является чрезвычайно важным этапом в истории русского литературного языка. Без правильной оценки его становится непонятным то большое количество славянских элементов, слов и оборотов, которое до сих пор существует в русском литературном языке. Ведь в XI-XIII вв. влияние русской народной среды резко меняло состав и строй старославянского языка на Руси, его все больше русифицируя и демократизируя. Теперь же, с ростом московского самодержавия, с возникновением идеи "Москва - третий Рим", славяно-русский язык претендует на исключительное значение в сфере высокой литературной идеологии. Величие литературного диалекта, отгороженного от повседневного делового языка и живой речи простых людей, должно было символизировать высоту новой политической идеологии и культурный блеск великорусского государства, выраставшего из недр феодализма.

Ученик Максима Грека Зиновий Отенский (XVI в.) так формулировал новые тенденции литературно-языкового развития; "Я думаю, что это лукавое умышление... людей грубых смыслом возводить в книжные речи от общих народных речей, тогда как по моему прилично книжными речами исправлять общенародные речи, а не книжныя народными обесчещивать".

Курбский в предисловии к "Новому Маргариту" просит читателя внести в язык необходимые исправления: "аще гдЬ погрЬшихъ в чемъ, то-есть, не памятаючи книжныхъ пословицъ словенскихъ, лЬпотами украшенныхъ, и вмЬсто того буде простую пословицу введохъ...".

Боярин Василий Тучков, перерабатывая первичный, непритязательный очерк Жития Михаила Клопского в новом книжно-риторическом стиле макарьевских "Четьих-Миней", заменяет, например, русское слово ширинка церковнославянским убрус и считает нужным во введении подчеркнуть свое знакомство с риторикой, философией и софистикой. В высоком книжно-риторическом стиле образуются искусственные неологизмы по архаическим моделям, куются сложные слова (типа великозлобство, зверообразство, властодержавец, женочревство и т. п.).

Этот высокий славянизированный язык, противопоставляемый "простой речи", "просторечию", все же считается русским. Даже южнославянские реформаторы церковнославянского языка в XIV - в начале XV в. готовы были признать конструктивной основой нового общеславянского языка именно русскую книжную его редакцию. Так, Константин Костенческий в "Сказании о славянских письменах" выдвигает на первое место "тончайший и краснейший" русский язык.

Показательно, что сделанные в период "второго южнославянского влияния" в XIV-XV вв. переводы с греческого, безразлично кем бы они ни были сделаны и каков бы ни был их текст (наполнен болгаризмами или нет), обыкновенно называются в русских списках переводами на русский язык, на русские книги (например, повесть о Стефаните и Ихнилате переведена "с греческих книг на русский язык" и т. п.). Таким образом, славяно-русский язык и русская народная речь осознаются как стилистически, эстетически и идеологически неравноценные и социально-дифференцированные стили - диалекты единого русского языка. И все-таки - при пышной риторике византийского типа - новый стиль "плетения словес" не вовсе чуждался народной речи и прибегал нередко к поговоркам и пословицам живого языка. Новый стиль славяно-русского языка XV-XVI вв. был продуктом глубоко самостоятельного отношения к южнославянской традиции.

Так, Нил Курлятев, ученик Максима Грека, упрекал митрополита Киприана - одного из создателей нового южнославянского стиля - в недостаточном знании славяно-русского языка: "Митрополит Киприан по гречески гораздо не разумел и нашего языка довольно не знал же; аще с ними един наш язык, сиречь словенский, да мы говорим по своему языку чисто и шумно, а они говорят моложаво, а в писании речи наши с ними не сходятся".

В новом риторическом стиле славяно-русского языка иногда пестрели краски живой русской бытовой речи. Так, в Житии Стефана Пермского (начала XV в., автор - Епифаний Премудрый) обращенные в христианство пермяки пересыпают свою церковно-книжную речь к волхву Пиму разговорно-бытовыми словами и выражениями. Это резкое "смешение высокого слога с низким, это несоответствие искусственного языка с грубым цинизмом быта" вообще характерно для стилистической манеры Епифания (акад. А. С. Орлов). Местами Епифаний допускал совершенно живую речь. Так, в противовес московскому насмешливому прозвищу Стефана "Храп", т. е. добивающийся всего "нахрапом", наглым наскоком, Епифаний убеждает читателя, что Стефан "не добивался владычества, ни вертелся, ни тщался, ни наскакивал, ни накупался, ни насуливался посулы".

Точно так же в русской исторической беллетристике XVI в. создался стиль, который объединил всю пестроту предшествующих приемов книжного повествования в однородную, цветистую одежду, достойную величавых идей "третьего Рима" и пышности всероссийского самодержавства. Но сознание преимущества своей национальности, по словам А. С. Орлова, заставляло книжников не так уже сторониться своей народной песни и живого просторечия. Народно-поэтические мотивы и образы вошли в этикетную речь XVI в., например в язык воинских повестей этого времени.

Точно так же в языке Ивана Грозного, по выражению акад. А. С. Орлова, звучит вся гамма разнообразных тонов - "от парадной славянщины до московского просторечия".

Этот изощренный риторический стиль славяно-русского языка XV-XVI вв. удовлетворял художественным вкусам и идейным запросам господствующих классов Московского государства, его социальных верхов. Демократические круги грамотеев разрабатывали даже в области религиозно-учительных сюжетов, идеологически прикрепленных к славяно-русскому языку, иные стили, близкие к живой речи, к бытовому "просторечию".

Так, в житийной литературе XV-XVI вв. "простые словеса" нередко рассматриваются как особый стиль народно-русского языка, типичный для демократической среды и резко отличный от украшенного слога. "Написати вкратцЬ простыми словесы" (ркпсь собр. Увар., XV в., № 266); писать "простою речию, не украшающе речи"; "простою бесЬдою"; "просто без украшения"; "просторечием якоже поселяне" (Ф. И. Буслаев) - все эти заявления и извинения писателей XV-XVII вв. достаточно ярко характеризуют ту социальную среду, которая литературно разрабатывала живую народную речь, простой разговорный язык с примесью приказно-делового стиля.

Так, первоначальная редакция Жития Михаила Клопского (по списку XVI в.), замечательная отдельными яркими узорами бытового реализма, полна народных слов и выражений: своитинъ, т. е. 'свояк'; пратеща 'мать тещи'; наземъ 'удобрение' (ср. а келью топилъ наземомъ да, коневым калом); пар, т. е. 'паровое поле'; погодье 'ветреная погода'; налога, однорядка, тоня, досочить 'выпытать', скопиться и т. п. Ср.: "и он у владыки тергЬ (или дергЬ) ширинку"; волнами великими нача корабль пошибати от дна моря; у сЬнець верхъ содрати; хлЬб оспода да соль и т. п. Ср. поговорочные выражения: то у вас не князь - грязь и др. под.

В синтаксисе господствует сочинение. Простые предложения кратки, предметно-глагольны. Почти нет подчинительных союзов. Часты присоединительные союзы да, а, и. "Нередко встречается соединение предложений [с] помощью союзов сочиняющих - а и и, когда требовалось бы предложение подчиненное... Не раз попадается опущение связи при сочетании предложений - "и видЬ старца сЬдяща пишетъ" (спис. Царск.)... часто сливаются предложения разговорные с повествовательными без всякого отделения их - "и реч старець Феодосiю зови их хлЬба iасть занеже издалеча пришли да сЬли за трапезою" (И. Некрасов).

Широко вводятся в литературную речь областные диалектизмы. Ср. в Житии Пафнутия Боровского (ркпсь Соловецк. библ., № 614, сп. 1569 г.): "и видит тамо в потоки бесчисленно множество рыбъ ихъ же мЬстная рЬчь сижики обыче нарицати".

Разновидности этого смешанного языка, сочетающего элементы славяно-русской речи с приказно-деловым языком и с живой народной, нередко областной речью, были очень разнообразны и пестры - в зависимости от социальных расслоений грамотной демократической среды.

От славяно-русского языка этими демократическими стилями был заимствован и облюбован целый ряд грамматических и лексических особенностей, которые представляли собою как бы квинтэссенцию литературности для низших слоев города, приобщившихся к книжной культуре. Это формы аориста и имперфекта с смешением лиц и чисел (особенно часто употреблялись формы на -ше и -ша в значении всех лиц и чисел), деепричастия на -ще и -ше, -вше, церковнославянские формы причастий, некоторые синтаксические обороты вроде дательного самостоятельного, наиболее употребительные в церковно-книжной письменности слова и выражения: аще, рече, свЬща, трижды и т. п.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9