А. Гамильтон и американская Конституция

американцев, используя для достижения своей цели алчность американских

представителей бизнеса.

Сам Гамильтон не всегда стоял на таких позициях. Ещё молодым офицером в

Революционной армии он обличал проявления алчности и призывал следовать

классической американской политике добродетельных действий. Личность

молодого Гамильтона вызывает живой интерес и представляет собой любопытный

контраст с тем зрелым государственным деятелем, каким он стал в боле

поздние годы.

Три статьи, отправленные в нью-йоркскую газету осенью 1778 года и

подписанные псевдонимом Публий, были первыми работами Гамильтона с начала

войны. Взяться за перо его заставило дело Самюэла Чейза. Чейз,

воспользовавшись бывшей у него как делегата Континентального конгресса

информацией, монополизировал запас муки, которую конгресс предполагал

закупить для 4-го флота, а затем более чем вдвое поднял на неё цену.

Осуждая Чейза, Гамильтон со всей решимостью изложил свою концепцию борьбы

между республиканской добродетелью и коррумпированностью.

Согласно широко распространённому в то время классическому

республиканскому мировоззрению, дух коммерции и погоня за прибылью

разлагают добродетельный народ, чья верность общественному благу стоит

выше заботы о личных интересах. Жажда богатства и роскоши не только мешает

служению обществу, но и полностью изменяет цели, то есть, выдвигает на

первый план интересы сугубо личные. Так писал молодой Публий, осуждая Чейза

и называя его выходцем из того «самого племени, которое, пользуясь

моментом, вознесло дух монополии и вымогательства едва ли не на

беспрецедентную высоту». Если этот «дух монополии и вымогательства» не

получит должного отпора, он разрушит все достижения революции. Высказывая

эти опасения, Публий пользовался примерно теми же словами, которые полтора

десятилетия спустя будут повторены, чтобы осудить политику министра

финансов Гамильтона: «Когда в государстве всем правит алчность, это

предвещает его падение».

Чейз, как и все люди подобного типа, вызывал у Гамильтона резко

отрицательное отношение. Человек посредственных способностей и сомнительных

нравственных качеств, он, прибегнув ко лжи, добился расположения

избирателей и победил на выборах. Появление на общественном поприще людей,

подобных Чейзу, Гамильтон считал дурным предзнаменованием для молодой

республики: «Мы начали соперничать с государствами самыми опытными и

процветающими в искусстве коррупции».[4]

Заключительная статья Публия рисовала яркий портрет общественного

деятеля, мотивы и действия которого были полной противоположностью алчности

и коррумпированности Чейза. В ней подробно излагался кодекс поведения

политика, которому Гамильтон будет следовать, даже всё боле убеждаясь в

неспособности к этому других:

«Быть членом конгресса – значит занимать самый блестящий и

значительный из всех постов, какие я могу себе представить. Конгрессмен

– это не только законодатель, но и основатель империи. Человек высокой

нравственности и блестящих способностей, обличённый таким высоким

доверием, должен радоваться, что судьбою ему было уготовано родиться в

такое время, когда возможности способствовать человеческому счастью

наиболее благоприятны. Нести добро человечеству – не столько долг,

сколько привилегия его служения; с высоты своего положения он будет с

презрением смотреть на любые низкие и эгоистические устремления».[5]

Дело Чейза вызвало тревогу, свидетельствуя о явной коррумпированности,

но Гамильтон был уверен, что идеальные законодатели, о которых он говорил,

способны контролировать человеческую алчность. Надо только поставить в

известность американский народ и объединить все усилия под знаменем

нравственности. Итак, молодой Публий самонадеянно предсказал падение Чейза

(плохо представляя, что в один прекрасный день Чейз станет судьёй в

верховном суде Соединённых Штатов, выдвинутым от Федералистской партии).

Классическое республиканское мировоззрение молодого Публия питало его

страстные обличения и мечту о высоконравственном руководстве и гражданстве.

Но по мере того, как нарастало его недовольство неумелыми действиями

конгресса и непрочным положением армии, в его высказываниях классического

республиканца стало проявляться разочарование и в судьбе страны, и в своей

собственной.

Сомневаясь в существовании в коммерциализованной Америке

нравственности, Гамильтон не видел перспектив своей карьеры

государственного деятеля. В январе 1789 года он написал Лоуренсу, что

претендентам на государственные посты, чьи заслуги ничем не отличаются от

его заслуг, оказывается предпочтение: «Я чужой в этой стране. У меня нет

здесь собственности, нет связей. И если я, как ты утверждаешь, обладаю

талантами и честностью, то в просвещённый век они справедливо считаются

весьма иллюзорным основанием для того, чтобы на что-то рассчитывать при

отсутствии других, более весомых талантов». Его мечты стать законодателем и

основателем нравственной и сильной верховной власти, по-видимому,

разбились, и Гамильтон не видел иного пути к чести и славе, кроме

романтической смерти в бою. Разочарование в политике ещё некоторое время

продолжало звучать в его письмах к Лоуренсу, но женитьба помогла ему войти

в круг нью-йоркских джентри, он приобрёл связи, необходимые для поддержки

его «талантов и честности». Разочарованный сторонник классических

республиканских идей начал постепенно отходить от политической философии,

которая завела его в тупик. Его принципы, изложенные в статьях за подписью

Публия, он сохранил для себя и немногих других; на большинство

соотечественников он возлагал теперь совсем другие надежды. Отказ

Гамильтона от иллюзий чётко обозначился к 1782 году: «Мы можем

проповедовать необходимость бескорыстия, пока не устанем от этой темы, но

так и не обратим в свою веру ни одного человека.… Обращаться в поисках

моделей к рациональным эпохам Греции или Древнего Рима так же смешно, как

искать их у готтентотов или лапландцев».

Критическая точка зрения на природу человека, которая в дальнейшем

стала широко известной частью политических воззрений Гамильтона,

просматривалась и у горячего молодого защитника республики. Возможно, её

породило обстоятельство, глубоко ранившее его, – клеймо

незаконнорожденности и нищего детства, или она подогревалась чтением в

ранней молодости работ скептически настроенного Дэвида Юма.

По мере угасания его республиканских надежд Гамильтон 1780-х годов стал

гордиться тем, что показывает человечество в неприукрашенном виде. Его

проза в эпоху Конституционного конвента и «Федералиста» изобиловала

описаниями и сценками, рассказывающими о человеческих пороках. Ему не

терпелось разбить доводы тех, кто остался приверженцем классических

республиканских добродетелей, демонстрируя им, что «люди амбициозны,

мстительны и алчны». Его откровеннейшее заявление о природе человека

прозвучало на конституционном конвенте (дошедшее до нас в изложении Роберта

Йетса): «Человечество, в общем, порочно»[6].

В этой мрачной точке зрения на природу человека были и определённые

просветы. Слова «в общем» допускали значительные исключения. Обращаясь к

собранию выдающихся людей, которых едва ли можно было заподозрить в

признании собственной порочности, Гамильтон охарактеризовал политическую

элиту, руководствующуюся мотивами, которые крайне отличались от устремлений

народных масс. «Возьмите человечество таким, какое оно есть, что им

управляет? Их страсти. В каждом правительстве может быть несколько

избранных личностей, которые, может быть, действуют, исходя из более

достойных побуждений…Возможно, в любом государстве несколько человек могут,

движимые патриотическими мотивами или желанием продемонстрировать свои

таланты, заслужить восхищение общества, выдвинуться вперёд». Здесь мы видим

не только автопортрет Гамильтона, но также и его психологическое

обоснование лидерства элиты.

Политическая нравственность была для Гамильтона редким феноменом,

присущим скорее узкому кругу, элите, чем массам. Он выделял и ещё один вид

элиты – людей хорошо осведомлённых в вопросах экономики; другими словами, в

рассуждения о природе человека привносился классовый аспект. Так, при

ратификации Конституции на законодательном собрании штата Нью-Йорк в 1788

году Гамильтон сказал:

«Опыт ни в коей мере не подтверждает наше предположение, что один

класс добродетельнее другого. Взглянем в обществе на богатых и бедных,

на образованных и невежественных. Где преобладает добродетель? Различие

не в количестве, а в пороках, присущих разным классам. Преимущества

принадлежат богатым. Их пороки, вероятно, в большей степени содействуют

процветанию государства, чем пороки бедняков, и к тому же от них менее

отдаёт разложением».

Несмотря на такое разграничение, точка зрения Гамильтона на природу

человека на первый взгляд кажется более мрачной, чем у всех остальных отцов-

основателей. Всё же, в одном, весьма существенном отношении, касающемся

потенциального использования качеств человеческой природы, Гамильтон был

более оптимистичен, чем его коллеги. Если Джеймс Мэдисон и Джон Адамс в

поисках противовеса честолюбию и алчности обращались к теории

сбалансированного правительства, которое нейтрализовало бы наиболее опасные

человеческие побуждения, Гамильтон, напротив, полагался не на нейтрализацию

этих страстей, а на использование заложенной в них энергии и для

осуществления целей государственного деятеля.

Более всего Гамильтон опасался концентрации эгоистических устремлений и

местнических интересов, которые были характерны для правительств штатов.

Федеральное правительство, утверждал он, должно иметь средства для

пресечения таких страстей. Эту точку зрения он особо подчёркивал в

набросках своего главного выступления в Конституционном конвенте:

«ЧЕСТОЛЮБИЕ, АЛЧНОСТЬ, любые СТРАСТИ должны быть обращены на

пользу правительству…Правительство должно иметь такой состав, чтобы его

члены могли обеспечить сильную мотивацию. Короче говоря, в общих

интересах пробуждать все СТРАСТИ индивидов и обращать их в это русло».

[7]

Централизованное правительство элиты, развивал он свою точку зрения,

могло бы предоставлять посты и воздавать почести, достаточно

привлекательные для самых честолюбивых людей. Оно предлагало бы не только

более высокие должности, но и более длительные сроки службы на них, чем

правительства штатов, поскольку не испытывало бы давления со стороны

радикальных республиканцев, настаивающих на ротации представителей. К тому

же, считая, что «желание награды является одним из важнейших стимулов

человеческого повеления», Гамильтон был намерен перевести исполнение этого

желания из штатов на общегосударственный уровень.

Желание вознаграждения является одной из самых сильных мотиваций

поведения людей. Даже любовь к славе, всепоглощающая страсть благороднейших

умов, подтолкнёт спланировать и выполнить громадные и трудные предприятия

ради общественного блага... [8]

С вступлением президента в должность законодательное собрание раз и

навсегда объявляет о размере вознаграждения за его службу( После этого

законодательное собрание не имеет права изменять его увеличением или

уменьшением до наступления нового периода службы после новых выборов. Ни

союз и ни один из его членов не сможет ни предоставить, ни получить любое

другое вознаграждение, не предусмотренное в этом акте.[9]

Гамильтон считал алчность более важным фактором, чем честолюбие. В

отличие от других отцов-основателей, он думал, что алчность может быть

преобразована во что-то не только доброкачественное, но и полезное. Хотя

сам Гамильтон – политик, стоявший на стороне элиты, – считал ниже своего

достоинства погоню за материальными выгодами, его главный проект, как

государственного деятеля, заключался в том, чтобы вместо классической

республики создать капиталистическое государство с процветающей экономикой,

отвечающей нуждам современности и приумножающей богатство нации.

Классическая республиканская теория, которую ранее исповедовал молодой

Публий, традиционно рассматривала алчность, как фактор, ослабляющий

государство, подрывающий гражданские добродетели и способствующий погоне за

личной выгодой в ущерб интересам государства. Зрелый Гамильтон хотел, чтобы

государство поощряло стремление к наживе, называемое теперь уже не

«алчностью», а «духом предпринимательства». Эффективное

предпринимательство, являющееся источником жизненной силы, а отнюдь не

болезнью, упрочит государство, чья сила зиждется на экономическом росте.

При той структуре союза, которую представлял себе Гамильтон, капиталисты не

будут заинтересованы в том, чтобы грабить государственную казну. Напротив,

политика штатов будет направлять их усилия на новые и более выгодные виды

частного предпринимательства. И если страсть к материальной выгоде не

позволит считать их добродетельными гражданами в классическом понимании

республиканцев, то она сделает их верными гражданами государства, которое

внимательно относится к их интересам.

Гамильтон отождествлял демократию с хаосом. Своих коллег в

Конституционном конвенте он упрекал в том, что, несмотря на их критику

демократических тенденций в Америке, они не осознают всю величину этой

опасности. Причину этого он видит в «отсутствии должного понимания

удивительно ожесточённого и буйного общего характера демократии. Народные

чувства, порождаемые каким-либо государственным проектом, распространяются

как лесной пожар и становятся непреодолимыми. Представление Гамильтона о

демократии было заимствовано в значительной мере из древней истории.

Гамильтон не избежал влияния культа античности. В работах Гамильтона

неоднократно появляются ссылки на республики античности. Отстаивая свои

взгляды на страницах «Федералиста», Гамильтон часто ссылался на печальный

опыт республик Греции и на Рим. Выступая за необходимость сплочения

молодого американского государства, он указывал на то, что принцип

законодательства для штатов или общин, действующих как политические

единицы, может быть опасным для конфедерации. Он пишет: «Этот

исключительный принцип может быть( назван отцом анархии». Из всех

конфедераций античных времён, о которых история донесла до нас вести

Лицианская и Афинская лиги, в той мере, в какой остались известия о них, по-

видимому, были наиболее свободны от пут этого ошибочного принципа и поэтому

наилучшим образом заслужили и наиболее щедро получили одобрение

политических писателей.[10]

Среди конфедераций древнего мира наиболее значительной было объединение

греческих республик под эгидой Совета Амфиктонии. Судя по лучшим

сочинениям, посвящённым этому знаменитому установлению, оно имело сходство

– и весьма поучительное – с нынешней конфедерацией Соединённых Штатов. Как

и в сегодняшнем конгрессе, власть принадлежала полномочным лицам,

назначаемым городами согласно их политическим правам, и осуществлялась над

ними так же, согласно их политическим правам. Отсюда – слабость, шаткость

и, в итоге, распад конфедерации.

Говоря о необходимости более тесного объединения, Гамильтон ссылается

на историю Греции: «Если бы Греция( объединилась в более тесную

конфедерацию и держалась за свой союз, Греция никогда не попала бы под пяту

Македонии и, возможно, оказалась бы камнем преткновения для широких

замыслов Рима».

В конце статьи 18 «Федералиста» он даёт положительную оценку Ахейскому

союзу и пишет, что сведения о внутреннем устройстве союза «послужили бы с

большой пользой науке федерального правления[11]

Гамильтон ещё раз обращается к истории древних государств, когда

опровергает суждение о том, что дееспособный президент не совместим с духом

республиканского правления.

В статье 70 «Федералиста» он пишет: «Каждый хоть немного знакомый с

историей Рима знает, как часто республике приходилось искать спасения в

абсолютной власти одного, носившего могущественный титул, диктатора,

обеспечивавшего защиту как против интриг амбициозных индивидуумов,

стремившихся к установлению тирании, и целых мятежных классов сообщества,

поведение которых грозило вообще уничтожить любое правительство, так и

против внешних врагов, вынашивающих планы завоевания и разрушения Рима». В

этой же статье Гамильтон пишет: «Единство неоспоримо порождает

дееспособность».

«Единство может быть уничтожено двумя способами: передачей власти двум,

или большему числу должностных лиц, обладающих равным достоинством и

авторитетом, или вручением её якобы одному человеку, но находящемуся

полностью или частично под контролем других, но сотрудничающих с ним в

качестве советников. Примером первого способа служит наличие двух консулов

в Риме, второго – конституции нескольких штатов. Оба способа уничтожения

единства исполнительной власти имеют своих сторонников( Против тех и других

можно выдвинуть( сходные возражения.

Опыт других наций даёт очень мало поучительного по этому вопросу. Если

он чему-нибудь и учит, то не обольщаться плюрализмом исполнительной власти.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11